Николай Князев - Владигор. Римская дорога

— Марк, — поправил он ее. — А я думаю, что будет. Через тысячу лет. Или более того. Кто-нибудь непременно произнесет ее заново, не ведая, что ты ее уже когда-то сказала. Вылетев из твоих уст, она превратилась в невидимую птицу и теперь долго- долго будет летать над землей. Но однажды присядет на плечо какому-нибудь человеку, склонившемуся над пустым пергаментом. И он напишет ее заново… она будет звучать немного иначе, но это будет твоя мысль, Юлия.

— Ты так красиво говоришь, Марк… — Она улыбнулась, открывая белые ровные зубы.

Он был уверен, что в Риме не найдется второй женщины столь же красивой. Год от года лица женщин становятся все более уродливы, тела мужчин — все более немощны. Коренные латиняне почти вымерли. Но красота Юлии была совершенной.

— Я просто рассказал тебе о том, что будет, — сказал он после долгой паузы.

— Что будет… — повторила она как эхо.

Свиток выскользнул из ее рук и покатился, разворачиваясь, по мозаичному полу, в центре которого в шестигранном медальоне был изображен Диоген, а вокруг, в рамках черного с золотом орнамента и стилизованных цветов, еще шесть философов. Гордиан подхватил извивающуюся змеей полосу пергамента и поднял. А свиток докатился до стены и остановился. Но по-прежнему он не развернулся до конца. Никогда Гордиан не видел свитка такой длины. Гордиан прочел то, что было написано:

«…Ненареченный бог явится из потока, подняв бурю, возмутившую пустыню. Минует тысячелетие, и врата откроются. Но прежде, чем смогут открыться врата, человек, носящий третье имя, превзойдет себя или снизойдет в небытие…»

Гордиан так побледнел, что Юлия невольно спросила:

— Что случилось, Марк?

Он не ответил, бросил свиток на землю, и тот, по-змеиному шурша у его ног, сам стал сворачиваться. Гордиан стоял не двигаясь. Свиток свернулся полностью, и теперь ничто не намекало на его чудовищную длину. Гордиан, поколебавшись, вновь поднял его и размотал. Таинственные предсказания исчезли — перед ним были стихи, хорошо знакомые каждому повесе. Гордиан неодобрительно покачал головой:

— «Наука любви» Овидия — это вовсе не та книга, которую я бы посоветовал читать юной девушке.

Юлия покраснела до корней волос.

— Разве ты сам никогда не вел себя дурно?

— Да, прежде. Но я стараюсь исправиться.

— Ты знаешь, что римляне называют тебя Гордиан Благочестивый? — Она посмотрела на него в упор.

В ее поведении было что-то вызывающее. Но он не мог понять что. Ему хотелось спросить, видела ли она лишь текст Овидия или свиток и перед нею разворачивался бесконечной лентой, сообщая и ей удивительные, тревожащие душу предсказания. Но он боялся спросить. Ибо был почти уверен, что она знает тайну свитка. Он почувствовал, что щеки его горят и он вслед за Юлией краснеет, как мальчишка, сам не зная почему.

А она как будто не замечала его смущения. Или ей нравилось, что он так неловок и смущается при каждом слове? Зато она так уверена в себе.

Столько лет Мизифей старался не вспоминать об этом…

После воцарения Элагабала Мизифей спешно уехал из Рима. Лишь только он увидел выставленный на алтаре Победы портрет нового императора, так сразу и понял, какие несчастья ожидают Рим. Элагабал был изображен в шелковом, расшитом золотом жреческом одеянии, доходящем до пят, по финикийской моде, в высокой золотой короне, на шее висело множество ожерелий, лицо было набелено, щеки нарумянены. Черные насурьмленные брови приподняты, как у женщины, что стремится очаровать мужчину. Отъезд Мизифея напоминал бегство. Сидя на своей маленькой вилле в Кампании и получая из Рима сведения о безумствах нового императора, он мог бы радоваться своей предусмотрительности, если бы эти известия не свидетельствовали об отсутствии всякой меры в разврате и глупости властителя. Даже сообщение о смерти Элагабала не принесло радости. Преторианские гвардейцы убили его, швырнули тело в клоаку и возвели на трон другого. Не понравится новый — убьют и его и отдадут власть следующему кандидату, который пообещает им более щедрые подарки и более высокое жалованье.

Мизифей хотел возвратиться в Рим, затем раздумал. Хотел написать письмо новому императору и опять же раздумал. Целыми днями бродил он по окружающим виллу оливковым рощам или между бесконечных грядок фиалок и роз. Но в этом благоухающем огромном саду Мизифей не находил себе места. Ему хотелось сделать что-нибудь важное, но он не ведал что…

Однажды утром он проснулся с ощущением, что решение найдено. Оно было простым и ясным, как глоток воды или глубокий вздох во время пробуждения. Мизифей облачился в белую тогу и велел рабу вести за ним шесть белых ягнят, предназначенных для жертвоприношения. Храм Минервы располагался на горе, и в этот час в нем никого не было, кроме жреца, который совершил жертвоприношение и сообщил Мизифею, что его жертва угодна богине. Тогда ему было дозволено войти внутрь. Мизифей накрыл тогой голову и предстал перед золоченой статуей. Вслух, как и положено римлянину произносить молитву, он попросил богиню о сокровенном. Пусть она сделает так, чтобы Римом отныне правили умные и добродетельные правители, которые бы жаждали мудрости, а не крови.

Он вышел из храма с сознанием исполненного долга. Всю дорогу было легко ему идти, будто летел он на крыльях, не касаясь земли… Но лишь переступил порог своего дома, как понял, что его просьба — глупость, ребячество, боги не обязаны устраивать дела смертных… Надо было бы попросить что-то иное. Но что — он так и не смог придумать. Последовавшие за жертвоприношением дни он провел в странной тоске и смятении, ждал чего-то и в то же время ни на что не надеялся. Наполовину грек, он был склонен к фантазиям, наполовину латинянин, он тут же в этих фантазиях сомневался.

Однажды, возвращаясь из Неаполя с новыми свитками, присланными из Рима, он увидел сидящую на придорожном камне женщину, — бросив на нее взгляд, он заметил, что она молода и красива и что ее стола из тончайшей белой ткани, которая очень дорога и редка и которую привозят издалека, с Востока. Поверх столы была накинута легкая бледно-голубая палла, прикрывавшая ее чудесные золотые волосы. Поначалу он подумал, что женщина, должно быть, чужеземка, ибо такие золотые волосы среди итальянок — большая редкость, но, присмотревшись, решил, что ошибся. Черты ее лица были абсолютно правильные, будто выточенные резцом совершенного мастера, и казались такими знакомыми. Может быть, он видел прежде мраморный портрет этой женщины, а теперь она сама сидит на придорожном камне, дожидаясь его, Мизифея. Что незнакомка ждала именно его, у Мизифея не было никакого сомнения. Он остановился. Она смотрела на него странными светлыми глазами, которые слегка светились изнутри. Эти глаза его просто околдовали.