Вениамин Шехтман - Инклюз

Кровь, ошметки тюленьих шкур и человеческих тел, розовый снег — все это взметнулось в воздух, а, когда осело, дело было сделано. Восемь кроманьонцев очень похожих на тех, что приходили ночью, были мертвы. Я не пострадал совершенно, а у Браа была разорвана губа под носом — кто-то достал его гарпуном. Попытавшись найти среди мертвецов того, что посещал нас вчера, я столкнулся с тем, что абсолютно не помню его лица. Зато нашелся один еще живой, хотя и едва-едва. Спросив его, зачем они подкарауливали тех, кто не сделал им ничего дурного, я ожидал услышать, что он сошлется на голод и не поверить. Но он не стал юлить:

— Убить обоих. Женщин взять себе, если хорошие. Приказал…

Кто именно отдал приказ, умирающий кроманьонец объяснить не мог, губы отказывались повиноваться. Тогда он зашарил рукой по груди и я, помогая ему, распахнул шкуру, ловко скрепленную множеством завязок. На груди кроманьонца висел костяной амулет — уменьшенное и упрощенное подобие идола черноволосых. Что ж все понятно. Хорошо, что мы никогда не оставались на перешейке надолго. Похоже, те, кто здесь задерживается, попадает под, скажем так, нехорошее влияние.

Мы двинулись дальше, и шли день за днем, удивляясь тому, что совершаем невозможное: проходим перешеек зимой, да еще и всего лишь вчетвером. Несомненно, этому мы обязаны тому, что обрели способность перевоплощаться в главного хищника здешних мест. А этим мы, в свою очередь, обязаны отваге и ловкости Пырра.

Всякий путь имеет свое завершение. О том, что наш окончен, мы поняли, когда увидели первые настоящие деревья. Высокие сосны, хоть и навечно согнутые холодным ветром, но все равно являющиеся провозвестниками того, что перешеек позади, равно как и прилегающая к нему обширная равнина. Начинаются лесистые предгорья, скоро мы увидим своих.

Браа, истосковавшийся и замученный той внутренней борьбой, которую вызвало в нем открытие новых чувств, в первую очередь — жажды мести, заметно повеселел. Он стал разговорчивей, а ночью даже обратил внимание на Иктяк. Хотя мне было очевидно, что это не зарождающаяся приязнь, а просто физиологическая реакция на эйфорию, охватившую его в предчувствии встречи с близкими. Иктяк тоже это понимала, но возражать не стала.

В поисках наших, мы излазили те места в предгорьях, которые знали по предыдущим визитам, а заодно и те, что, на наш взгляд, выбрал бы гадатель. Но, похоже, мы были недостаточно хорошо знакомы с его вкусами. Все, что мы обнаружили — две временных ночевки, немного мусора и одну могилу-дольмен. Кто в ней покоится, мы выяснять не стали. Вскрывать дольмен — неправильно. В племени нет никого, о ком бы мы не стали грустить. Когда найдем наших — расскажут, кого именно похоронили под сланцевой плитой.

Из следов, оставленных нашими, следовало, что они отправились в обход гор берегом моря. Мы пошли туда малость огорченные тем, что путешествие затягивается, а долгожданная встреча откладывается. Впрочем, путь вдоль незамерзшего океана с теплым ночным туманом, влажным, но легким, не обжигающим морозом, был куда проще перехода через перешеек. Иктяк, словно карибу, раскапывала снег, который тут лежал не гигантскими сугробами, а неглубоким плотным слоем с коркой наста поверху, и добывала корешки и блеклые листья съедобных трав. Кроме нее, никто особенно этой пищи не любил, но раз ее радовало собирательство — пусть, тем более, что она ковырялась в снегу, почти не сбавляя шага, и не задерживала наше продвижение.

Весна уже зазеленила склоны гор, превратила снег в ноздреватую кашицу и выдернула из-под земли первые стрелки дикого лука, когда однажды утром Браа поднял что-то с земли и бережно понес это в сложенных лодочкой горстях мне. Улыбался он при этом так, что щеки наползали на уши.

— Нашел! Вчера бросили!

Я вгляделся в обломок обсидиановой проколки. Да, если не вчера, то максимум дня два-три назад, она еще была целой. По прилипшему волоску, по тому, как он завивался, определить это было легче легкого. А еще легче определялся тот, кому эта проколка принадлежала — большой мастерице по выделке шкур Грро. Она несколько лет постоянно пользовалась этим узким осколком, умудряясь не сломать. Оба мы не раз видели его в толстопалых, но легких руках Гроо. Однако проколки вечно не живут, настал черед и этой.

Обернувшись волком, Браа внюхивался в воздух, экономя время на поиск следов, уходящих выше в горы. В середине дня я его сменил. К вечеру мы изрядно поднялись, а на закате увидели зев пещеры, в глубине которой оранжевым сполохами виднелся огонь. Гадать, кто там внутри — не приходилось. Волчьи носы не ошибались, а запахи близких мы не перепутали бы ни с чем. Вот они, почти все, за исключением одного, очень важного. Этот запах тоже присутствовал, но слегка, был слабым почти выветрившимся.

Вбежав в пещеру (с риском нарваться на удар копья — представиться, перед тем как входить не помешало бы), я обернулся человеком, ответил на объятья (немало времени для этого понадобилось) и стал шарить глазами по пещере в поисках того, кого тут, судя по запаху, не было. Сразу же вспомнился дольмен…

— Гадатель? Как без него? Кто новый гадатель? — потрясенно спросил я ближайшего неандертальца, только что высвободившегося из объятий Браа.

— Без него? С ним! Придет ночью. Новый не нужен, старый есть. Гадатель ушел думать, смотреть. Вернется, — поняв мою тревогу, неандерталец объяснил все подробно и тщательно.

Мы еще здоровались, отвечали на вопросы, что-то рассказывали, но радость от того, что приключение окончилось, что мы снова среди близких была такова, что силы оставили нас, мы с Браа свалились буквально, где стояли, и провалились в сон.

Разбудил меня гадатель. Как он узнал, что мы вернулись? Как сумел сам так быстро возвратиться из своего одинокого странствия по горам? Не знаю. Удивительный он субъект, прямо-таки набитый загадками. А может, и нет тут ничего особенно: просто наше и его возвращения почти совпали во времени, вот и все.

Гадатель не стал меня расспрашивать, а попросил говорить первое, что придет в голову. Как ни странно, первым была не смерть Пырра, не зловещий хозяин, живущих на перешейке народов, даже не то, что мы с Браа теперь умеем оборачиваться короткомордым медведем. Первое, что вспомнилось, и что я подробно описал — мертвый кит, которого мы нашли на галечном берегу холодного моря. Как он пах, каких зверей пришлось от него отогнать, как меня заинтересовал китовый ус, сколько мы взяли мяса и как долго его ели. Гадатель слушал, не перебивая, и вроде бы не удивлялся.

— Хочешь черноволосую, прикипел к ней — бери. Браа тоже лысую не возьмет, ему наша женщина нужна: одна, другая, много, потом навсегда одна. Очень ему плохо, они помогут, — выслушав мой рассказ о ките, сказал гадатель, хотя о женщинах я и словом не упомянул.