Вячеслав Касьянов - Искушение святой троицы

Алина держала в одной руке стакан с чаем. Она поднесла его ко рту, отпила, вытянув губы, и поставила на угол письменного стола. Чашка была круглая, с волнистым краем; белый фарфор был украшен причудливым узором ярко-оранжевых осенних листьев. Как ни странно, узор гармонировал с осенней, вовсе не летней неухоженностью комнаты. Может быть, Славе это только показалось, потому что Алина была рядом; комната с ней выглядела уютней. На столе рядом с чашкой лежала коробка шоколадных конфет, в которой пустовало около трети ячеек: она съела довольно много.

Алина сказала:

— Интересно ты… излагаешь.

Она села прямее и поджала под себя ноги, с улыбкой глядя на Славу. Так она делала вид, что ей нравится слушать.

— Прямо как специалист, — сказала она. — Тебе, наверное, надо стать художником.

— Ну, — сказал он, — наверно, скорее, не художником, а критиком. Хотя я в детстве рисовал, даже иногда нормально получалось. Но все равно большого желания не было.

— А критиковать желание есть? — спросила она.

— Ну, в общем, да. Да я вообще бы все раскритиковал, если бы была возможность. Мне иногда кажется, что все вообще тупые какие-то. Многие вещи неправильно понимают. И, главное, куча идиотов все это воспринимают серьезно. Так что, я сначала самих критиков раскритиковал бы — они сейчас все неправильные, ни черта ничего не понимают.

Алина скривилась и отпила из чашки.

— Критики, — сказала она, презрительно махнув рукой, с категоричностью девушки, считающей, что разбирается в искусстве, — они просто сами не смогли создавать искусство и поэтому стали его критиковать! Они просто завидуют.

— Ну, в принципе, это правильно, — сказал Слава, — так многие умные люди думают. Но тут, как бы, на самом деле, можно с двух сторон смотреть. Один какой-то писатель или историк, не помню точно, сказал, что историю делает не народ и не отдельные личности, лидеры всякие там, а историки. То есть, именно благодаря историкам история и становится нам известна. Как историк ее напишет, такой она и будет. Они, историки, еще и разные по взглядам в разных странах. У нас в России считается, что Россия победила фашистов, на Западе считается, что Запад победил, и все такое. Вот. Ну, то есть, понятно, что историкам тоже могут диктовать, как писать историю, но, как бы, это не главное, сейчас я не об этом говорю. И, в общем, критики, они для искусства то же самое, что историки для истории. То есть, они как бы с одной стороны, возможно, завидуют и все такое, как ты сказала, и у них действительно таланта нет создать такое же великое произведение, как настоящий художник, но они зато важны для истории искусства. Они не могут его создать, но зато они его для нас трактуют. Мы узнаем про то, хороший какой-нибудь художник или плохой, как раз от критиков. Благодаря критикам и выставки всякие устраиваются, и художник имеет какой-то статус. Вот. То есть, их мнение для художников важно.

Слава почему-то волновался и говорил немного сбивчиво.

Алина ответила, немножко подумав:

— Но вот помнишь, ты сам говорил про какого-то художника старого — помнишь? — я даже сама о нем раньше не слышала, что он такой знаменитый был при жизни, чуть ли не самый великий. Ну, а сейчас-то про него никто не помнит. Сейчас он считается дурацкий. Значит, критики тогда неправильно говорили.

— Ну, да…, - сказал Слава, — в общем, это сложный вопрос! В принципе, это может быть потому, что тогда и критиков никаких не было. Это я, наверное, про какого-то королевского художника говорил. Он, понятно, был придворный художник, попробовал бы кто-нибудь его покритиковать. То есть, он был супермастер наверняка, раз короля устраивал, но в нем не было глобальной, вечной идеи, поэтому он гением не стал. Гениев сразу не видно, поэтому критики, которые живут одновременно с каким-нибудь гением, его сразу не могут распознать. Но все равно, то, что критики пишут, имеет большое значение, хотя бы для карьеры. По крайней мере, при жизни художника. Ну, и, соответственно, их мнение и делает выставки, и показы, и просмотры, всю культурную жизнь.

— Понятненько, — сказала Алина скучным голосом.

Слава не обратил внимания на эту новую интонацию и говорил бы еще долго, но Алина вдруг куда-то заторопилась, допила чай и скоро ушла. Очередная их встреча окончилась ничем.

Ее уход произошел очень неожиданно, как бывает всегда, когда хочется потянуть время, чтобы успеть что-то сказать. Он проводил ее и вернулся в свою комнату. Затем он некоторое время стоял в прихожей, пытаясь понять: почему же он не успел? Господи, о чем он говорил? О каких-то критиках! И это с красивой девушкой! Почему его всегда заносит? В такие моменты он чувствовал себя отвратительно, как будто совершил что-то мелочное и гадкое, и нерешительность и слабость его натуры вдруг стали всем очевидны. Он ненавидел это чувство и поэтому пытался переключиться на другие мысли. Это ему удавалось, но именно потому, что он довольно скоро впадал в благодушие, он ничему не учился и оттого мучился вновь и вновь. Он попытался придумать оправдание своей нерешительности, но сразу же ощутил его несостоятельность.

На столе лежала почти пустая коробка конфет. Слава выцепил предпоследнюю конфету, запихнул ее в рот и запил теплой водой из чайника: ему нужно было запивать сладкое.

Затем он сел на диван и задумался. Он сидел минут пять, почти не двигаясь и грустно глядя на пыльное окно в белой раме. В окно было видно голубое небо, по которому медленно плыло пухлое белое облако, похожее на покрытый снегом холм. Слава немного поглядел на облако, дождался, пока оно начало уплывать за оконную раму, и затем закрыл глаза.

С закрытыми глазами он увидел — а, может, только попытался себе представить — совсем другую комнату. Она была погружена в тишину и мрак, и по тому, как были расположены предметы обстановки, видно было, что в ней совсем недавно что-то произошло.

Экран телевизора давно погас. Верхняя часть его корпуса едва заметно выступала над подоконником, отчетливо выделяясь на фоне темного, но не совершенно черного окна. Она была хорошо заметна с низкого сиденья. В оконном стекле зияла бесформенная дыра. На улице стояла такая же мертвая тишина, как и в комнате, поэтому через окно не доносилось никаких звуков, кроме размеренных ударов капель по жестяному карнизу. В комнате тихонько тикали невидимые часы. Стеклянные дверцы серванта и хрустальная посуда утонули в бархатной темноте; их не было видно, потому что на улице не горели фонари, которые могли бы их осветить, а в комнате не было света.

В низком кожаном кресле сидел мужчина. Он широко расставил ноги и курил сигарету, откинувшись на мягкую спинку и закрыв глаза. Казалось, он отдыхал после тяжелой потасовки: все в комнате вокруг него было перевернуто вверх дном. Журнальный столик валялся кверху ножками, как мертвое насекомое. Стулья были разбросаны по всем углам. Между ними валялись на полу стаканы и бутылки.