Стивен Эриксон - Полуночный Прилив

— Во все? — Брюс снял один особенно причудливый меч, близко подходивший под описание Чашки.

— Да. Но это положи назад. Проклято.

Брюс вернул оружие на место.

— Фактически, — произнес Куру Кан дрогнувшим голосом, — они все прокляты. Да, это может составить проблему.

— Может, пойти в обычный арсенал…

— Терпение, финед. Природа проклятий такова, что мы можем найти приемлемое решение. Два меча?

— Зачем волшебники проклинают оружие?

— О, по большей части это не намеренный акт. Просто следствие некомпетентности. Зачастую чары отказываются работать. Железо противится вложению, и чем совершеннее техника ковки, тем сильнее сопротивление оружия. Магия процветает на пороках, будь то пороки структурные — в физическом смысле — или метафорические в смысле основ. Ах, да ты стреляешь глазами по сторонам, финед. Неважно. Давай — ка внимательно изучим весь мой антиквариат!

Цеда провел его к дальней стене, и там Брюс немедленно приметил идеальное оружие: длинный, узкий клинок с двусторонней заточкой, скромная рукоять. — Летерийская сталь, — сказал он, хватая его.

— Да, техника Сини, характерная для самых ранних этапов обработки стали. Ты сам это прекрасно знаешь. В некотором смысле Синь давала изделия более совершенные, чем нынешние методы. Недостатки кроются в иной области.

Брюс взвешивал клинок в руке. — Шар следует заменить, но в остальном… — Он бросил взгляд на старика: — Он тоже проклят?

— Лишь в том смысле, что проклята вся Синь. Ты слышал, что сердцевина клинка сделана из витой проволоки, пять шнуров из шестидесяти проволочек каждый. Острия изготовлены из пяти приваренных полос стали. Синяя сталь очень гибка и практически не ломается. Один недочет. Финед, коснись любого другого клинка. Слегка. Давай же.

Брюс сделал, что просил волшебник. Лезвие Синего меча издало странный, долго не стихающий звук. Крик, что длится и длится.

— В зависимости от того, какой частью клинка ты ударишь, звук будет разным, хотя всегда соответствующим тону сердцевины. Эффект со временем усиливается.

— Блеет, словно умирающий козел.

— У основания клинка выгравировано имя. Тайные знаки. Сможешь прочесть?

Брюс напряг глаза, сражаясь с причудливыми буквами. И улыбнулся. — «Славный Козел». Ну, похоже, это самое безобидное из проклятий. Или тут есть еще чары?

— Полагаю, лезвие самозатачивается. Царапины и зазубрины исцеляются, хотя часть материала пропадает. Некоторые законы не обхитришь. — Цеда поднял другой меч. — Этот что-то слишком велик. Советую…

— Нет, он хорош. Чужак показался мне высоким.

— И воочию таким будет, думаешь ты?

Брюс кивнул, беря первый меч в левую руку и принимая найденный Каном второй в правую. — Странник! Этим будет нелегко ворочать. То есть мне.

— «Плач Сарата». Примерно пять поколений. Один из последних из Сини. Принадлежал тогдашнему Поборнику Короля.

Брюс нахмурился. — Урудату?

— Прекрасно.

— Я видел его портреты на фресках и гобеленах. Здоровяк…

— О да. Но притом очень быстрый.

— Удивительно, если учесть вес меча. — Брюс держал меч в вытянутой руке. — Лезвие тянет. Центр тяжести смещен вперед, на волосок. Оружие для левой руки.

— Да.

— Итак, — сказал Брюс, — чужак сражается двумя руками, привык к двум мечам. Значит…

— Хорошо владеет обеими руками.

— Чары?

— Он расколется по смерти владельца.

— Но…

— Да, еще один непродуманный опыт. Значит, мы нашли два прекрасных клинка стиля Сини. Подходит?

Брюс еще раз изучил мечи, сверкающие в свете лампа, как аквамарины. — Оба красивы и превосходно сделаны. Да, полагаю, они подойдут.

— Когда ты их отнесешь?

— Утром. Не хочу заходить туда ночью. — Он подумал о Чашке, снова как бы ощутив ее холодное прикосновение. И не подумал, что надо было сообщить Цеде еще одну примечательную деталь своего визита к Азату. Ему это показалось не очень важным.

Чашка была не просто девочкой, но мертвой девочкой.

Благодаря его забывчивости Цеда боялся далеко не так сильно, как следовало бы. Благодаря забывчивости миг прощания финеда с Куру Каном обратился в перекресток, на котором неосознанно и неумолимо был избран путь в будущее.

Воздух ночи был приятен. Теплый ветерок шевелил грязь в канаве, когда Теол с Баггом стояли у ступеней Чешуйчатого Дома.

— Как утомительно. Думаю, пора в постель.

— Не желаете, хозяин, вначале поесть?

— Ты что-то накопал?

— Нет.

— Тогда нам нечего есть.

— Точно.

— Зачем же спрашивать о еде?

— Я любопытен.

Теол упер руки в бока, уставился на слугу: — Ведь не я чуть не довел нас до следствия?

— Не вы?

— Ну, не только я. Ты тоже. Тыкал в глаза и все такое.

— Хозяин, вы меня туда послали. Вы придумали идею с контрактом.

— Ткнуть в глаза!

— Ладно, ладно. Поверьте, хозяин, я глубоко раскаиваюсь!

— Глубоко?

— Глубоко и искренне.

— Мне все равно пора в постель. Смотри на эту улицу. Куча мусора!

— Я приберусь, если будет время.

— Багг, разве это проблема? Чем ты вообще занимаешься?!

— Пустяками. Все верно.

— Я согласен. — Теол подтянул штаны. — Не обращай внимания. Идем, пока не случилось страшное.

Не более пятнадцати шагов — от императора до раба. Полотнище летерийского ковра, добыча походов вековой давности. Поверх героических сцен пролегли тропы — разноцветная карта, выдавленная шагами Тисте Эдур. Короли в венцах. Торжествующие победители. Образы истории, по которым ходили Эдур, равнодушные, занятые своими повседневными делами.

Удинаас не готов был описывать смысл всех деталей ковра. Он занял привычное место на узоре: взор прямой и непреклонный, разум за ним отключен, бездонная глубина под ровной поверхностью.

Так безопаснее. Он мог стоять здесь, между двумя подставками для факелов, ни один из которых не сможет опалить кожу, и из этого относительного центра молча наблюдать за Руладом, скинувшем медвежью шубу, представшим обнаженным перед новообретенной женой.

Если бы Удинаас позволил себе проявление эмоций, он повеселился бы, наблюдая, как приваренные к пенису Рулада монеты начали отрываться — она, две, четыре — когда его желание стало очевидным. Кругляши ударялись о ковер, подпрыгивали, затем описывали круг и, наконец, ложились на пол. С другой стороны, он мог бы ужаснуться, видя красные глаза манящего к себе Майен Рулада. Симпатия к беспомощной девушке, конечно же, оставалась абстрактной.