Василий Сахаров - Степные волки

Прошло двадцать лет со дня прибытия рахдонов на земли дромитов, Хаиму исполнилось девятнадцать и настало их время. Неожиданно и скоропостижно умер каган Бравлин, а вслед за ним, скончались от неизвестной болезни и возлегли на погребальный костер, многие его родственники, и в живых остались только трое: Смил сын Твердоша, великолепный воин, но не управленец, малолетний Вернигор сын Баломира и Хаим сын Сивака. Все права на престол были у Вернигора, вторым шел Смил, и только третьим, Хаим. Кто-то распустил по всему Арису слух, что проклятие чужеземных колдунов настигло всех Дромичей, и единственный шанс на спасение, новые боги и Хаим, которого необходимо избрать каганом. Грозные знамения, предсказанные рахдонскими старейшинами, сбывались с точностью до минуты, вести о врагах, идущих на столицу со всех сторон, будоражили людей, и они заколебались. Сначала тихо, потом вполголоса, а затем и в крик, народ потребовал от государственного совета посадить на престол Хаима.

Советники и соратники умершего Бравлина совещались всю ночь и, поутру, решили, что придется пойти на встречу желаниям народа, но тут, свое слово сказала гвардия — три полка элитных воинов. Как было завещано предками, они собрались в круг и порешили, что следующим каганом, до совершеннолетия малого Вернигора, станет Смил сын Твердоши. Нового повелителя дромитов вознесли на щиты и понесли во дворец. Народ, видя, что снова есть каган, то есть твердая рука, про Хаима забыл и принялся праздновать, а зря.

Ночью к городу подошли войска наемных горцев-гарля. Войска, должные охранять границы, пропустили их без препятствий, а городская стража была частью куплена, а частью перебита. Ворота светлейшего и сиятельного Ариса распахнулись, и в столицу ворвались орды дикарей, готовых за рахдонское золото убивать всех, кто находился в городе. И закипела кровавая резня по всему Арису, и только гвардейцы не отступили, не предали, и до последнего бились, защищая свой дом и своего кагана. Однако силы были неравны, на каждого гвардейца было не менее десятка горских воинов и вся сила древнего рахдонского амулета-артефакта Блеклой Луны, напоенного силой кровавых жертвоприношений. Все, что смогли сделать дромиты, так это пробить-прорубить проход из города и отправить в соседний и дружественный Штангорд своих детей. По слухам, гулявшим среди беженцев-дромитов, Вернигор сын Баломира тоже уцелел и воспитывается в некоем степном племени, ждет нужного часа и готовится вернуть трон своего предка.

После гибели гвардейцев и разорения Ариса, горцы-гарля продолжили служить рахдонам. Хаим стал новым каганом, а рахдоны, указом новой власти, были признаны Первородным и Избранным народом, которому, иные племена, населявшие каганат, обязаны верно служить. Все воинские формирования кроме наемных частей, были распущены, а народ дромитский, потеряв в Арисе всю свою элиту, попал в пожизненную кабалу. Род Воителей был признан вне закона, принял бой против своих братьев по крови и почти поголовно изничтожен. Что сейчас творится в землях Благословенного Рахдона, бывшего Дромского каганата, нам толком не известно. Только основываясь на слухах, можно сказать, что там насаждается новый религиозный культ преклонения перед слугой бога Ягве — Рахдонитом-страдальцем, а все дромиты и иные племена Великой Степи, признаны рабами этого бога.

— Пламен, бежим! — раздался крик моего дружка-напарника Звенислава, и я, со всех ног, помчался между прохожими и ранними покупателями. Только бы успеть проскочить площадь Умельцев, а там нырнуть в проулок, спуск к реке, и ищите нас стражники. Такой босоты как мы, здесь много ошивается, попробуй узнай, кто стянул в лавке Толстого Петры большой и свежий румяный каравай.

Где-то позади раздался истошный вопль булочника:

— Ло-ви-те вора! Люди добрыя, обокрали честного гражданина Штангорда! Куда смотрит стража!?

Плевать, главное успеть к заветному проулку. Ко мне тянутся чьи-то руки, уворачиваюсь, падаю наземь и, по скользкой жиже, как на санках, проскакиваю под вонючим рыбным лотком. Вскакиваю и мчусь дальше, сердечко колотится бешено, но надо успеть, а иначе не посмотрят на малолетство и накажут строго. В лучшем случае, плетьми отходят от души, а в худшем, даже и вспоминать не хочется. Хух! Глубоко выдыхаю, успел, смог, не попался, перехожу на скорый шаг и иду вниз.

Рядом пристраивается Звениславка и достает из-за пазухи кусок одуряюще пахучего вкусного хлеба. Рот мгновенно наполняется слюной и, кажется, что даже зубы сводит. Я протягиваю руку и напарник вновь засовывает грязную руку за ворот драной рубахи, отщипывает от каравая, спрятанного под ней, огромный кус, и протягивает мне. Хлеб, как же давно я его не ел, месяца два, не меньше. Вцепляюсь своими крепкими зубами в него и рву на части, не жуя, заглатываю, давлюсь, но вновь рывок зубами. Мы торопимся, так как у мадам Эры, нам надо быть до открытия заведения, а появиться там с хлебом, это все одно, что подписать себе приговор, выгонит, а то и стражникам отдаст.

Когда мы минуем длинную и загаженную улицу, проходим через мосток и оказываемся в своем квартале, весь каравай уже съеден, а в животе поселяется приятное чувство сытости. Звениславка срыгивает и говорит:

— Хорошо.

— Хорошо, — согласно поддерживаю я. — Вот только примелькались мы уже там. При желании, стражники нас в два счета найдут.

— А-а-а, — беззаботно машет рукой дружок. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Мы подходим к забору нашего приюта, отгибаем прогнившую доску и осторожно проскакиваем во двор. Делая вид, что мы никуда и не отлучались, а просто вышли на свежий воздух, возвращаемся в свой барак. Вовремя, не успели мы еще лечь на свои нары, накрытые лишь гнилой соломой, как звучит крик старшего воспитателя Матео:

— Подъем, сучата! Пора отрабатывать свой хлеб, курвеныши. Ишь разоспались, дармоеды. Великий герцог Штангордский, сиятельный Конрад Третий, да ниспошлют ему боги доброго здоровья и долголетия, десять лет заботится о вас, а вы, только жрать и спать горазды, ублюдки.

Это ничего, сегодня он еще добрый, обычно-то с плетью-семихвосткой входит, да на нас всю свою злобу вымещает. К вечеру выпьет сливовки или яблоновки, так подобреет, а пока, надо резво вскочить и выбежать на построение перед бараком. Последний, как всегда, пусть не плетью, но кованым сапогом огребет по копчику. Как правило, это кто-то из девчонок. Их Матео любит бить больше всего, извращенец. Вчера я приметил, как они с воспитателем Гильомом стояли у кухни, и смотрели на девчонок из нашей группы, и как мне показалось, особенно пялились на Сияну. Твари! Убью!

Большой гурьбой мы вываливаемся во двор и строимся по четыре в ряд. Три прямоугольника десять на четыре, итого сорок человечков в каждом. Одна коробка — один барак, все вперемешку, мальчишки и девчонки разных возрастов, от десяти до пятнадцати лет. Мы — это все, что осталось от каганата Дромитов, как нам говорят. Наверное, это так, но я давно уже не верю воспитателям, а кого-то другого, кто мог бы это подтвердить их слова, я ни разу не видел. Только вот небольшая татуировка на правом предплечье — неведомый оскаленный хищный зверь, изготовившийся к бою, в плетении травяного узора, вот и вся память о прошлом. У остальных наших, тоже есть татуировки, разные, как правило, звери, но что это значит, нам никто объяснить не мог. Все равно, день бы прожить, да в ночь уцелеть. Зачем думать о том, что бесполезно и, сейчас, не помогает.