Василий Сахаров - Степные волки

— Бегом, доходяги! — кричит Матео и мы устремляемся по своим рабочим местам.

Мальчишки метут двор, колют дрова, а девчонки по хозяйству, готовят завтрак, прибирают в бараках и домике воспитателей. Я люблю колоть дровишки, потому, что каждый раз, когда колун входит в сучковатый чурбак, представляю себе, что это голова одного из воспитателей или, даже, самой мадам Эры. Опять же, мускулы хорошо растут после такого труда, а они мне нужны, с пропитанием в приюте все хуже, а организм требует своего, вот и приходится постоянно выбираться в город, а там шпана местная. Но ничего, мы со Звениславом пареньки хоть и худые, но крепкие, да жилистые, пару раз всерьез схватились с попрошайками, так они нас зауважали и, было дело, к себе нас звали. Нормальные парни оказались, такие же, как и мы, только местные.

— Завтрак! — вновь раздается голос Матео и я бегу к столу. Нельзя показать, что сыт, могут наказать строго, тут не забалуешь. Паренька из первой группы, Курбата, помнится, раз поймали с яблоком в кармане, так пороли до тех пор, пока от него шкура клочьями слетать не стала. Как он выжил, не понимаю, однако, вон он, стоит, хоть и горбатый, но живой.

На завтрак вновь баланда из кипяченой воды и квашеной гнилой капусты с тремя рыбьими головами на сорок человек. Торопливо вливаю все в себя, встаю из-за стола и бегу к воспитателю Джузеппе, он сегодня на раздаче рабочих мест, и есть вариант выбрать. Звенислав уже здесь, и Джузеппе, вот все же единственная добрая душа в этом поганом месте, спрашивает:

— На двоих?

Мы только согласно киваем, воспитатель не любит говорливых, и он небрежно бросает нам:

— Улица Башмачников, дом девять, мадам Элоиза, поможете по хозяйству.

Вновь мы киваем, мол, поняли, и скорее, пока нас не остановил кто-то из других наставников, выбегаем за ворота. Мадам Эло-и-за, звучит как музыка для нас, сердобольная, разбитная и симпатичная вдовушка тридцати лет, которая своим безудержным темпераментом довела до инфаркта престарелого мужа и стала владелицей небольшого обувного магазинчика совмещенного с мастерской. Мы у нее уже не в первый раз, работу свою знаем: кругом навести чистоту и порядок, перетаскать обувь из мастерской на склад и пробежаться с ее письмами по городу. Все несложно, а кормит она хорошо, не жадная в этом отношении тетка.

— О-ля-ля, — встречает нас мадам Элоиза на входе. — Пламен и Звенко. Очень хорошо.

Она раздает нам указания и мы приступаем к работе. Так проходит весь день и, сытно поев, тем что осталось от рабочих, мы уже в сумерках возвращаемся обратно в приют. Снова построение, нас вновь пересчитывают по головам, опять мы наводим порядок на территории, ужин, который мы опять вливаем в себя, и отбой. Прошел еще один день.

Я смотрю на Матео и Гильома, которые подзывают к себе Сияну и о чем-то спрашивают ее, она краснеет и отворачивается. Эти скоты смеются, но видимо, не решаются потянуть ее к себе в домик силой, пока, не решаются, но они уже близки к этому. Вообще, заметил, что наши девчонки, которые постарше, привлекают нездоровый интерес местных. Взять хоть ту же самую Сияну, светловолосая, стройная, глаза голубые, среди местных сразу выделяется, те, как на подбор, полненькие, кареглазые и волосы курчавые. Симпатичных много, но наши девчонки все же лучше, есть в них что-то помимо внешности, какой-то внутренний огонь, к которому хочется прикоснуться, что-то настолько светлое и доброе, что это что-то хочется беречь и защищать.

Звенислав и я заходим в барак, ждем Сияну. Она входит, прислоняется к деревянным доскам стены и, украдкой, смахивает с глаз слезы. Мы подходим к ней и я спрашиваю:

— Сияна, солнышко, что случилось?

Она насупленно молчит и смотрит на нас исподлобья. Звениславка обнимает ее за плечи, прижимает к себе и, как малыша неразумного, гладит по голове.

— Успокойся, — шепчет он. — Мы с Пламеном тебя в обиду не дадим.

— Как же, — всхлипывает она. — Они вон какие, бугаи, а вы, еще мальчишки совсем.

— Зато крепкие, — говорю я. — Любого за тебя сломаем.

— Это точно, — поддакивает Звенислав. — Что они сказали?

Девчонка успокаивается и, шмыгая покрасневшим носом, говорит:

— В домик к себе звали. Кормить обещали хорошо и приодеть. Сказали, чтоб до послезавтра решилась, иначе силой возьмут, а потом в портовый бордель мамаши Ритоны продадут.

Наклоняюсь к уху Сияны и шепчу:

— Тебя никто не тронет, обещаю. Завтра в ночь они в кабак пойдут, а там их наши друзья встретят.

Понимаю, что вру девчонке, ведь нет у нас никаких друзей, но так спокойней. Мы сами все сделаем, давно к этому готовимся, но ей этого знать совсем не надо. Сияна недоверчиво смотрит на нас, но мы делаем значительные лица, по крайней мере пытаемся и, она, хмыкнув, уходит в свой угол.

Мы молчим, обсудить проблему можно завтра, а пока, надо выспаться. Закрываю глаза, но сна нет. В голову опять лезут воспоминания о прежней жизни, какие-то рваные клочья. Сколько мне было, когда нас привезли сюда? Лет пять, может быть около шести, именно так записано в приютской метрике. Пытаюсь сосредоточиться, прорваться сквозь вязкий туман застилающий память и, вновь, не получается. Муть, серая и непробиваемая, и только разрозненные куски, обрывки и клочья.

Вот отец, одетый в пластинчатый доспех, равный которому я и у стражников герцога не видел. Он ранен в левую руку, но в его правой, грозно и смертельно опасно блестит обоюдоострый меч. Вижу его со спины, и он кричит кому-то: — "Булан, спаси детей! Сбереги их! Надеюсь на тебя, друже!" Все, больше ничего, и только ощущение рук, крепких, сильных и надежных. Эти руки держат меня малыша, а мне так радостно на душе, и хочется, чтобы это не кончалось никогда.

Открываю глаза, темно, и только такие же мальчишки как и я, мирно посапывают вокруг. Вновь закрываю глаза и пытаюсь вспомнить мать, но и здесь, только одно воспоминание. Глаза, добрые и, в тоже самое время, серьезные, полные какой-то непонятной мне решимости. Напрягаюсь и вижу только ее глаза, полностью черные и глубокие как бездонное озеро, а еще я слышу слова, которые размеренно, в неведомом завораживающем ритме, звучат в моей голове. Впервые слышу их и пытаюсь запомнить все, ничего не упустить:

"Ложилась спать я, внучка Сварожья Чара, в темную вечернюю зорю, темным-темно. Вставала я, внучка Сварожья Чара, в красную утреннюю зорю, светлым-светло. Умывалась свежею водою, утиралась белым платком. Пошла я из дверей во двери, из ворот в вороты, и шла путем-дорогою, сухим-сухопутьем, ко Окиан-морю, на свят остров. От Окиан-моря узрела и усмотрела, глядючи на восток красного солнышка, во чисто поле, а в чистом поле узрела и усмотрела, стоит семибашенный дом, а в том семибашенном доме сидит красная девица, а сидит она на золотом стуле, сидит, уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Взошла я, внучка Сварожья Чара, в семибашенный дом, смирным-смирнехонько, головой поклонилася, сердцем покорилася и заговорила: