Ольга Кузнецова - Просто солги

— Нашел, — с издевкой отвечает Шон, и я понимаю, что он мне не скажет, пока я сама не расколюсь. Что ж, вполне равноценная сделка.

Шон смеется надо мной. Думает, я смешная. Но цирк уехал. В цирк мы пойдем на следующей неделе.

…

Я ищу, где на панели радиоприемника отключается звук, но это просто не предусмотрено. Никто не подумал, что какой-нибудь сумасшедшей Кесси придет в голову убавлять звук до нуля. Избавляться от звука.

Они все много чего не предусматривают. Не думают о том, что эти транспаранты — только красная тряпка, но не для жертв насилия, нет, — для насильников. Они даже на секундочку не допускают, что слишком тонкие стены — это тоже плохо, что за слишком тонкими стенами слышно слишком много. Они не знают, как пахнет героин. А я знаю, я чувствую его за несколько миль и чувствую постоянно. Это как получить на Рождество от своего обожаемого бойфренда совершенно тошнотворные духи и пользоваться ими каждый день, чувствовать на себе этот прожигающий кожу запах. Да, можно бросить парня, выкинуть духи, можно уехать из Нью-Йорка, но я не могу. Пока не могу.

Резко, дико оскалившись, я выдираю провод из розетки и, пытаясь пропускать мимо оставшиеся радио-помехи, слушаю, что творится за стеной, но чувствую только горькое послевкусие этой дряни. Я не знаю, где Катрин, где ее брат. Не знаю и не хочу знать. Даже любопытства не испытываю — только отвращение. Вспоминаю, как эта девушка — больше хочется сказать, девочка, — пила напротив меня чай и курила. Я до сих пор чувствую запах ее кожи на кружке. Но из этой кружки я больше не пью — она стоит на краю подоконника, одинокая, покинутая, и на дне все еще плавает несколько чаинок. Я просто жду, пока вода окончательно испарится.

Обхватываю себя руками — конец июня, но мне почему-то холодно.

За окном — солнце, но какое-то ненастоящее, фальшивое, нарисованное чей-то неумелой рукой. И я тоже хочу иметь такое солнце, чтобы всегда грело. Хочу солнце вместо лампочки.

На качелях сидит Жи (я могу разглядеть ее даже отсюда), но она о чем-то думает, не улыбается — я чувствую. Наверное, она думает о том же, о чем и я. Но, вероятней всего, я ошибаюсь. Не чувствую, не знаю. Не могу знать.

Небо слишком низко нависает над панельными малоэтажками. Настолько низко, что мне кажется, что сейчас оно раздавит меня. Как будто все сужается: пол прижимается к небу, а земля теснится к потолку. Но я думаю, это страшно: умереть, придавленной небом. Умереть, прикоснувшись к свободе.

А я все никак не могу понять, почему все равно так трудно. Трудно жить, выживать, трудно понять, почему сердце теперь такое тяжелое — сплошная сердечная мышца, слишком напряженная, слишком ощутимая для меня.

Трудно смотреть и видеть то, что так давно в последний раз видела, но всегда ощущала. Трудно смотреть на себя в длинное зеркало, в которое еще несколько недель назад смотрелись все шлюхи нашего борделя.

Трудно сдерживать себя в мыслях о том, что если бы Ким не отправил меня в Нью-Йорк, все, возможно, было бы совсем не так.

…

— Тринадцать долларов девяносто девять центов, — сообщает мне девушка в синтетическом свитере. Она маленькая, с наэлектризованными волосами мышиного цвета.

Девушка держит в руках алую помаду и ждет, пока я начну доставать деньги. Ждет, пока я открою глаза и — наконец — посмотрю на нее.

Эта помада явно дороже, чем та, что подарила мне Лея, но эта — еще и намного краснее. Уже не цвета крови — цвета швейцарского флага.

— Так вы будете брать? — интересуется девушка, пытаясь скрыть нотки раздражения в своем голосе, но у нее не получается — я же чувствую.

— Нет, спасибо, — я подавленно улыбаюсь и, развернувшись на каблуках, быстрыми широкими шагами направляюсь к выходу.

А затем — у самой двери — останавливаюсь и оборачиваюсь:

— Знаете, я все-таки возьму.

Девушка хмыкает, старается незаметно, но от меня ничего не скрывается, ни единой детали. Она думает, что я возвращаюсь за помадой, но это не так — я возвращаюсь на нее посмотреть. Она дергается. Не нравится, как я ее изучаю.

— Вы когда-нибудь были в доме с синими стеклами? — неожиданно спрашиваю я, и девушка вновь вздрагивает.

— Простите, где?.. Я не очень понимаю, о ч-чем вы, — заикаясь, выдавливает она. Но в глаза мне не смотрит.

И, тем не менее, я чувствую — она понимает.

— В доме с синими стеклами, — повторяю я уверенно.

Девушка не отвечает, но задирает к потолку голову, и я вижу, что она пытается вогнать выступившие слезы обратно. Наверняка, она пытается убедить себя, что я говорю про какой-то другой дом. Другой. Не с синими стеклами.

Она помнит меня, я знаю, помнит, как я полупьяная приоткрыла первую попавшуюся дверь и наткнулась на нее и Джо. Помнит, что раньше она была красивая — не то, что сейчас. Когда я видела ее в последний раз, на ней не было свитера — на ней вообще ничего не было. (Как и на Джо, но это, впрочем, не важно). Но сейчас, при свете дня, в маленьком магазинчике она уже не кажется той, кем была. Не кажется заводной девочкой из дома с синими стеклами.

— Нет, я не знаю такого места, — сквозь слезы шипит она, как бы говоря: "Ну, что? Нагляделась? А теперь вали!"

— Я теперь тоже не знаю, — мягко улыбаюсь я и, забрав свою помаду, покидаю магазин.

А она остается там. Там, за синей витриной. Вновь остается за синими стеклами.

…

Они растут по прямой, развиваются в арифметической прогрессии. Равномерно, постепенно.

Мне же пришлось вырасти внезапно, в один день. В тот день, когда Ким приехал и сказал, что мое досье украли. С того времени я повзрослела не на десять месяцев, нет, но на десять лет. И нервные клетки отмирают так, будто действительно прошло десять лет, будто я уже не та Кесси — не Лгунья.

Я не знаю, сняли ли они тот проспект перед студией, но почему-то все равно уверена, что с тех пор к ним в "Службу доверия" не поступило ни единого звонка. Ни единого. Они думают, в Нью-Йорке все спокойно, а потом не могут понять, почему каждый год в городе снова и снова находят изуродованные и искореженные тела. Тела девушек, больше похожих на маленьких девочек. И у каждой — мальчишеские широкие джинсы неопределенного размера и белая майка с неприличной надписью. У каждой — синяки по всему телу, у каждой — в глазах какая-то странная смесь страха и радости. Радости оттого, что все закончилось.

"… если твое сердце молчит — значит, тебя уже нет…"

Мое сердце никогда не молчит. Оно всегда чувствует, ощущает, выискивает, перегоняет кровь по скучающему по настоящему кофеину организму. Я до сих пор не могу отвыкнуть от этой дурной привычки — пить быстрорастворимую муть.

Я не открываю глаз, потому что надеюсь, что, когда открою, то ничего не увижу. Ничего, никого.

Надеюсь, что все это было просто кошмарным сном. Все: то, что я вижу, то, что слышу, что чувствую. Хочу открыть глаза и увидеть вокруг себя привычную темноту, хочу вновь услышать Кимов голос — не в автоответчике двухгодичной давности, а вживую, рядом.