Лиланд Модезитт - Башни Заката

— Пирог с дичиной! — доносятся до слуха Креслина слова покупателя.

— Два медяка.

Две монетки перепархивают из рук в руки. Между торговкой и толстяком перед Креслином стоят еще две молодые женщины.

«…отец считает, что он слишком прямодушный…»

«Ха. Тебе стоило бы увидеть его на улице Винден, а то спросить, почему Рива ушла жить в Хрисбраг, к своим тетушке и дядюшке…»

«…думать плохо о кадете из Белой стражи… Ты, должно быть, шутишь…»

— А баранина у тебя есть?

— Есть. Пирог будет стоить три медяка. А что тебе, почтеннейший? — вопрос обращен к мужчине, стоящему перед Креслином.

— Два с курицей, — толстяк слегка сторонится.

— Ну а тебе, серебряная головушка? — по годам женщина, наверное, ровесница Эмрис, но, в отличие от грозной воительницы, от нее так и веет добродушием, а мешковатая туника не может скрыть излишнюю полноту.

— Один с дичью, — Креслин протягивает медяки.

— О, монетки-то кертанские.

— А что, они не годятся?

— Ну, это вряд ли. Годятся, просто нечасто попадаются, — она улыбается, снимает со своей решетки пару прожаренных кусков и быстро заворачивает в тонкие лепешки, выложенные стопкой на блюдо рядом с жаровней. — Вот, прошу. Один с птицей, один с бараниной.

Две девушки, не оглядываясь, направляются к каменной скамье.

«…ох, отец и разозлится. Так поздно…»

«…да пусть он…»

На траве позади скамейки, куда уселись девушки, останавливаются трое бородатых мужчин с флягами в руках в одинаковых зелено-красных просторных накидках.

За все время пребывания в городе Креслин впервые слышит песню, а потому непроизвольно оглядывается. В очереди, во всяком случае на данный момент, он последний. Около других повозок народу нет, и чем торгуют с них — ему не видно.

— А вот и два с курицей.

Получив пару лепешек с горячей начинкой, толстяк вперевалку направляется к скамье — справа от той, которую заняли девушки. На ней, с самого краю, уже сидит пожилой мужчина в тускло-коричневом одеянии и посохом в руке. Все его внимание сосредоточено на паре голубей, копошащихся под скамейкой в поисках крошек.

— Эй, серебряная головушка!

Креслин вскидывает глаза на торговку:

— Прошу прощения, — он принимает теплую на ощупь лепешку.

— Чужестранец, а?

— Что, заметно? — со смехом откликается он.

— Ну и как тебе Фэрхэвен?

— Похоже, его не зря называют Белым Городом. Тут очень чисто, да и люд здешний, как поглядеть, весьма доволен жизнью.

Снова доносится та же песня: поют громко, но совершенно не в лад:

Креслин сморщился от резкого, громкого свиста.

— Что это?

— Стражи порядка свистят, вот что. Постой лучше здесь маленько, а? На вот, хлебни, — торговка протягивает ему флягу.

Свист снова режет его слух.

— А можно спросить, почему? — Креслин озирается по сторонам, и обнаруживает, что никто, кроме него, похоже, вовсе не обращает внимания на шум. Девушки продолжают беседовать, старик таращится на голубей. Креслин снова поднимает взгляд на торговку.

— Да вот, распелись бедолаги… — голос женщины настолько тих, что он едва различает слова.

Свист повторяется.

— Прекратить шум!

Хриплый приказ режет слух почище пьяной песни, но Креслин, следуя примеру торговки и девушек, не смотрит на стражей, уже подступивших к гулякам. А те продолжают петь, наплевав и на свист, и на приказ.

— Эй вы трое! Соскучились по дорожной команде?

— Да пошел ты в задницу, белый маньяк.

Сразу за этими словами следует глухой стук упавшего тела.

— Ну, бездельники, пошли с нами. Аеррол, вызовешь мусорщиков.

Креслин сглатывает и вопрошающе смотрит в темно-карие глаза торговки.

— Пошли…

Лишь когда шаги стражников и двух незадачливых кутил стихают в отдалении, женщина позволяет себе вздохнуть.

На лежащее на траве за скамьями тело никто не смотрит.

— Пьянство? — хрипло спрашивает Креслин. Она качает головой:

— Пение в общественном месте. Говорят, дурно воздействует на Белую магию. Карается вплоть до смерти.

Только сейчас Креслин вспоминает о том, что в его руке фляжка, и делает глоток.

— Спасибо. Сколько с меня?

— Ничего. Рада была помочь, я ведь и сама не здешняя, — приняв фляжку, женщина уже начинает поворачиваться к жаровне, но останавливается. — Будь осторожен. Ты чужестранец и носишь холодную сталь.

Она спрыскивает водой жаровню — угольки громко шипят — и принимается мять тесто. Креслин садится на самую дальнюю от тела скамейку — попадаться на глаза этим «мусорщикам», которые явятся за трупом, ему совсем не хочется — и откусывает кусок пирога. Тесто успело пропитаться мясным соком, но осталось теплым.

На его вкус блюдо слишком пряное, однако ничего другого нет, и он откусывает снова. Тем временем девушки встают и, не глядя в его сторону, проходят мимо.

«…можешь себе представить… как будто если ты Белый страж, так уж…»

«…поздно. Отец, он…»

«…и пусть его. Он вечно найдет, к чему прицепиться…»

Солнце уже закатилось за низкие западные холмы, и Креслин сидит теперь в тени, однако маленькая площадь вовсе не выглядит мрачной. Женщина на подводе заканчивает торговлю и начинает собирать в деревянный сундучок свои припасы. Напоследок она накрывает угасшую жаровню и поднимает откидной задний борт.

Креслин следит за тем, как повозка выезжает с площади и движется на север по пологому склону. Две другие успели уехать раньше.

Покончив-таки с пирогом, Креслин встает. Поднявшийся одновременно с ним старик на миг останавливает на юноше взгляд, словно желает выяснить, куда тот пойдет.

Креслин поворачивает на юг, на тот бульвар, откуда пришел.

Старик направляется на север, куда уехала торговка.

Один за другим вспыхивают уличные фонари: Креслин всякий раз ощущает мимолетное касание красной сущности пламени.

Фэрхэвен, как и любой город, полон гомона, но обращенный к ветрам слух юноши улавливает лишь отдельные, самые отчетливые и громкие звуки. Да и то с трудом — они тонут в тумане Белой магии.

«…не здесь. Отец…»

Он ухмыляется.

«…я ей говорю: мне это нипочем. Так что пусть подумает…»

«…тридцать один, тридцать два, тридцать три… Неплохой денек… немало чужеземцев, а они легче раскошеливаются».