Ника Созонова - Грань

В свой кабинет я вернулся воодушевленным и обозленным.

Сварил крепкий кофе, выпроводил с пустячным поручением стукачку-Любочку (кроме нее, шефу не от кого было узнать о моем наплевательском отношении к идиотской бумажке, спущенной сверху), уселся поудобнее и принялся изучать дело своего подопечного.

Итак, Скун Геннадий Владимирович. Сорок семь лет, вдовец, не судился, не привлекался. Обследования по нашей части проходил дважды, состоя на чиновничьей службе. Оба раза благополучно. Третий, видимо, получился роковым. Из близких родственников присутствует одна дочь, живет в другом городе с мужем…

Фотография пациента меня разочаровала. Совсем не так полагалось бы выглядеть человеку, сумевшему поставить 'заслон'. Где волевой подбородок, хищный нос, пронзительный взор? Вместо этого — ничем не примечательный пожилой фейс. Лишь одно бросилось в глаза — Скун был альбиносом. По этой причине фото казалось выцветшим и блеклым. М-да… Никаких подспорок, никаких предварительных выводов услужливой интуиции — вся надежда лишь на личное знакомство.

Одноместная палата, в которой содержался пациент, а по сути — тюремная камера, находилась двумя этажами ниже. Охранник у дверей пропустил меня без звука, хотя видел не часто: обычно здесь мне делать нечего.

Когда я вошел, лежавший на кровати мужчина болезненно дернулся и сел. Вживую Скун производил еще более несерьезное впечатление — этакая белесая нежить: тонкие запястья с несоразмерно крупными кистями, поросячье-розовая кожа, блестящая, словно чисто вымытый фаянс. Он не был уродливым, но нечто неприятное проскальзывало в облике. Выпуклый затылок не могли скрыть редкие волосы желто-платинового оттенка. Черты лица были сглажены и размыты, плавно перетекали одна в другую, так что невозможно было уловить четких границ между щекой и носом, скулами и нижними веками. Вот лоб был хорош: высокий и чистый, он казался еще больше из-за незаметных бровей. И глаза хороши — густо-синие. Впрочем, я тут же сообразил, что это цветные линзы — супер-дорогая штучка — у альбиносов ведь радужки красные, как у лабораторных крыс.

Заговорил Геннадий Владимирович первым — лишь только я оседлал стул рядом с кроватью.

— Могу я п-о-оинтересоваться, из-за чего меня задержали?

Голос оказался высоким — почти фальцет. Резала слух манера растягивать отдельные гласные, словно пропевая их.

— Можете. Поинтересуйтесь.

Легкая судорога пронеслась по блеклому лицу.

— Мо-олодой человек, почему вы позволяете себе хамить мужчине, который го-одится вам в отцы?..

— Извините. Я редко слежу за своим языком. Оттого он порой выдает язвительности или глупости.

Я говорил искренне: в мои планы не входило настраивать его против себя. По-видимому, Скун это понял, так как расслабился и улыбнулся. Улыбка, хоть и вымученная, заметно скрасила физиономию. Она больше не казалась непривлекательной — вполне себе усталое умное лицо. А вычурно тянет гласные — так, наверное, таким способом борется с заиканием.

— Я по-онимаю. Каков вопрос, таков ответ. Видимо, в моей психике раскопали нечто любопытное, и те-еперь я являюсь чем-то вроде подопытного кролика, так?

— Не совсем. Хотя — что греха таить — близко к тому. Но я надеюсь, что вы поможете мне быстро разобраться с вашим феноменом. А потом спокойно отправитесь к себе домой с пометкой в личном деле: 'абсолютно нормален'.

— А ни-икак нельзя обойтись без залезания ко мне в душу? Крайне не-еприятная процедура, однако.

— Боюсь, что нет. Но если вы добровольно снимете свой 'заслон', думаю, одного раза нам хватит.

Скун развел руками.

— Если б я зна-ал, как это сделать! По-оймите: я ничего специально не прятал, не запирал. Мне нечего скрывать. Хотя, конечно, крайне неприятно, когда посторонние ворошат самое ли-ичное и заветное.

— А вы не воспринимайте меня, как постороннего. Я фактически доктор, а значит — не человек. Ведь не испытывает же роженица стыд или гнев по отношению к акушерке? А ведь та в курсе самых интимных частей ее тела и держит в руках нечто не менее дорогое, чем ваши воспоминания.

— Хо-орошо, постараюсь вам помочь. Хотя не очень понимаю, что могу сделать. Ведь сие от меня не за-ависит — особенность психики, наверное. Но обещаю, что при-иложу все усилия. Очень уж не хочется задерживаться здесь надолго.

— Ну, вот и славно. Значит, завтра начнем и, я надеюсь, закончим тоже завтра. Да, забыл представиться: меня зовут Денис Алексеевич, можно просто Денис.

С секундной заминкой он пожал мою протянутую ладонь. Его рука была влажной и холодной, а кончики пальцев подрагивали. Интересно, с чего бы? Неужели он тщательно скрывал страх? Это ему удалось, надо признаться — если б не пальцы, я бы ничего не заметил.

— Ге-енадий Владимирович. Просто Гена — не надо. Не лю-юблю это имя.

— Договорились.

На этой дружеской ноте мы распрощались.

Выходил из камеры я с двойственным чувством. Пациент мне понравился, точнее — он притягивал и занимал. Было в Геннадии Скуне нечто необычное и интригующее. Но при этом я понимал, что он врет. Я слишком долго изучал человеческую психику, чтобы знать: помимо своей воли поставить 'заслон' невозможно. И еще: почему он был так взволнован? Процедура контакта с мадом, конечно, не самое приятное из занятий, но ведь ее проходит масса людей. Ему тем более не стоит трястись, поскольку два предыдущих раза все было в порядке.

Да, что-то явно не чисто с белоснежно-розовым дядечкой…

Поставил себе в голове галочку: позвонить вечером Алисе и выяснить, куда запрещено лезть мадам, работающим с обычными людьми. У нас-то никаких ограничений нет — специфика иная и контингент особенный.

6.

После работы я решил прогуляться — освежить усталые мозги и размять разленившиеся от сидячей работы ноги.

Зачем-то меня понесло в тот район, где я вырос. Впрочем, знаю, зачем: он давно заброшен, дома, ограды и фонари тихонько дряхлеют, а вид руин намного милее моей душе, чем последствия нового веяния — окрашивать жилые дома и офисы в кричащие краски. Таким путем борются с цветовым голодом и повышают настроение сограждан. Кому как, конечно, но мне вид цыплячье-желтой многоэтажки с алой крышей и голубой пожарной лестницей настроения не повышает. Наоборот, навевает унылые мысли: насколько упрощился, уплощился и опошлился мир по сравнению с тем, что было до Катастрофы.

(Впервые о том, что нынешний мир намного проще, пошлее и примитивнее, чем прежний, я услышал в детстве, от родителей. Помню, как мама — историк-античник, и папа — искусствовед, затянув пояса, купили телевизор. Ликовали и радовались покупке все трое, но к вечеру, вдоволь напереключавшись с первого канала на второй и обратно, мама вдруг расплакалась, а папа, очень хмурый, пытаясь ее утешить, чуть сам не пустил слезу. Причину их горя, как и слова о пошлости и примитивности, я понял, лишь повзрослев и пристрастившись к чтению старых книжек.)