Ника Созонова - Грань

Знакомые места вызвали лавину ненужных навязчивых воспоминаний.

Во времена моего детства здесь было почти так же. Лишь пятиэтажный кирпичный дом, что смотрел сейчас на мир черными провалами выбитых окон и, лишенный крыши, подставлял нутро небу, тогда был полон жильцов. Во дворе по-прежнему стоял ржавый гараж, с крыши которого мы любили прыгать. Мне всегда было страшно при этом, но я не мог позволить себе казаться слабаком в среде мальчишек-сверстников. Как-то один из нас неудачно приземлился и сломал лодыжку, и нам строго-настрого запретили это занятие…

А в этом скверике мы с Алисой часто шатались, прогуливая уроки. ('Скверик' — одно название: зелени в нем, естественно, не было, лишь голые прутья бывших кустов, слишком тонкие и оттого уцелевшие, не спаленные в домашних печках.) Жужжа фонариками, месили грязь, пританцовывали на пнях, оставшихся от толстенных деревьев, пускали в лужах кораблики из пластиковых бутылок. Учителя, все без разбору представлявшиеся нам глубокими стариками, не ругали за прогулы. Они были уставшими и апатичными. Казалось, им все равно, ходим мы на уроки или нет, слушаем их или мечтаем.

Впрочем, все взрослые виделись нам тогда на одно лицо — бесцветные, болезненные, сникшие. Возможно, они и были такими: искалеченное поколение, пережившее Катастрофу и помнившее солнце. Они жили как автоматы: работали, чтобы получать по карточкам еду и одежду, рожали детей, чтобы им дали квартиру, не смеялись, не танцевали, разучились мечтать. Мы были другими. Мы не помнили солнца, и нам было проще. Мы были сорной травой, прораставшей сквозь руины разрушенного города. А наши дети будут еще лучше и жизнеспособнее, они — как городские цветы. По крайней мере, моя Варька такая.

В подвале нашего дома жил старый дед. Не просто старый — а древний, ископаемый. Он внушал нам боязливое отвращение. Мы с Алисой поначалу дразнили его вместе со всеми ребятами Старой Ватой (он всегда ходил в рваном ватнике, даже в теплую погоду) и бросали в его сторону пустые консервные банки. Но однажды мы наткнулись на него сидевшим на корточках на груде мусора и ковырявшемся в нем. Набив карманы ржавыми банками, мы подошли на такое расстояние, чтобы не промазать. И тут он поднял на нас глаза. Ветхое лицо в глубоких морщинах кривилось и дрожало, и мы поняли, что он плачет. Растерявшись, мы зачем-то подошли еще ближе (кажется, инициатором была Алиса) и заговорили — вполне дружелюбно, поинтересовавшись, что он делает.

Старик хоронил своего кота. Тогда мы впервые увидели это животное. Прежде единственными известными нам четвероногими были крысы. Этим серым и черным тварям было все нипочем — и тьма, и холод, и голод. Старик сказал, что в подвале, где он обитает, живет еще один кот, точнее, кошка. Он звал ее Дуськой. Конечно же, мы изъявили желание узреть это чудо. Дуська была столь же древней и худой, что и ее хозяин. Наше появление она поприветствовала хриплым, словно придушенным, мяуканьем, что привело нас в полный восторг. И кот, и кошка настолько тяжело переживали последствия Катастрофы, что боялись выходить на улицу днем — выползали, таясь, лишь к ночи. Оттого-то мы ни разу их и не видели.

С этого дня мы с Алисой стали частенько захаживать к Старой Вате, несмотря на царивший в подвале запах грязи и гнили. Он говорил с нами о таких вещах, о которых взрослые не рассуждали даже между собой. Показывал удивительные и странные штуковины, объясняя их предназначение. ('А это, ребятки, градусник. Им измеряют температуру тела. Как зачем?..') Именно под его влиянием я полюбил читать старые книги. Их у старика было много, целая библиотека. Как он умудрился не сжечь их в печке во время особенно сильных холодов первых лет — уму непостижимо. Еще Старая Вата мог часами рассказывать о том, как было до Катастрофы. О техническом прогрессе, двигавшемся семимильными шагами. О ярком солнце, зеленой траве, и о том, как много людей жило на земле в то время. Наверное, слишком много. Оттого-то все и произошло…

Наши сверстники при виде нас теперь морщили носы и презрительно кричали, что мы провоняли подвалом и старой рухлядью. А мы воровали у родителей еду для старика и его Дуськи и чуть ли не все вечера просиживали с ними. А потом он исчез. Точнее, сперва исчезла Дуська — наверное, отправилась умирать в одиночестве, как это принято у котов. Старая Вата страшно расстроился. Он долго искал и звал ее, ковыляя по окрестным свалкам. Потеря близкого существа сильно его подкосила: начались провалы в памяти, речь стала путаной и бессвязной. Наступал старческий маразм (правда, само это слово я узнал гораздо позже).

Однажды, забежав к нему, как обычно, после школы, мы не обнаружили в берлоге хозяина. В течение двух недель мы каждый день заходили в подвал, но старик так и не появился. Наверное, несмотря на маразм, предпочел умереть подальше от дома, чтобы не напугать двух ребятишек лицезрением своего трупа.

Книги и диковинные вещички мы с Алисой честно разделили поровну, но родители заставили их сжечь, испугавшись возможной заразы. Лишь несколько самых любимых книжек мы отстояли, полив их дезинфицирующим раствором — отчего листы скукожились, а яркие картинки выцвели. Теперь они стали и Варькиными любимыми: она их не только листает, но и нюхает (крепкая химия слышна до сих пор), а линялые картинки подкрашивает фломастерами…

Не знаю, отчего меня понесло сюда: со времен детства я не был здесь ни разу. Даже если сильно напрячься, мне не вспомнить лицо Старой Ваты отчетливо — лишь нечто расплывчатое и ветхое, скрепленное в одно целое моими эмоциями. Но где-то в моей голове остался его портрет — со всеми морщинками и лохмотьями, с тихим деликатным кашлем и слезящимися от пыли глазами. Подключившийся ко мне мад без труда отыщет его среди толщи прочих воспоминаний. Увидит — таким, каким был старик в жизни, а не туманным образом, что мерещится мне сейчас…

Домой я приковылял поздно: сам не заметил, как загулялся до ночи. Сразу же позвонил Алисе — к счастью, она 'сова' и ложится не раньше двух.

Моя бывшая благоверная сообщила, что сегодня они с Варькой убили весь день на сдачу анализов. Результаты будут готовы послезавтра. Я поздравил ее с окончанием мороки и поинтересовался относительно запретов для мадов Общего отдела.

— Знаешь, Дэн, их до фигищи. Целый сборник инструкций составили. Мы не имеем права заставлять пациента вспоминать интимные сцены, делиться с нами мнением о тех или иных представителях власти — это якобы может спровоцировать шантаж со стороны мадов. В глубины подсознания лезть также не рекомендуется — впрочем, это еще из соображений техники безопасности. В общем, 'ведомый' может пожаловаться на очень многие вещи.