Ника Созонова - Грань

Он вздохнул и потер виски, словно от великой усталости.

— Если вы сделаете это сами, вас будут судить за убийство. Отправляйтесь-ка вы домой и, как ни абсурдно это звучит, постарайтесь отдохнуть. На вас лица нет. Я все понимаю, но и вы поймите: жизнь на этом не останавливается. Вы еще молоды, и ваша жена молода, вы еще сможете родить ребенка, и, бог даст, не одного.

Я едва сдержался, чтобы не врезать в сочувственное интеллигентное лицо. Вместо этого нацарапал адрес, кивнул на прощание и вышел.

Домой? Отдыхать?..

Похорон в нашем мире давно не существует. Сначала, в первые годы после Катастрофы было не до этого, а потом пошло само собой, по инерции. Это прежде, до моего рождения существовали кресты и памятники, могилки и урны, поминки и некрологи. Сейчас же приезжает чиновник с парой санитаров и выписывает свидетельство о смерти с лиловой печатью в нужном месте. Тело забирают и сжигают в общественных печах. Пепел же развозят по огородам и оранжереям — в качестве удобрения. Овощи и фрукты, питаемые смертью, вырастают крупнее и сочнее.

Господи, я и не думал, что может быть хуже, я и не знал, что так бывает……

6.

Первые дни после того, как все закончилось, помню урывками. Не события, не поступки, а образы и ощущения.

Помню, что было душно и, распахнув окно, я подолгу замирал возле него, обдуваемый всеми ветрами, пока не становилось промозгло и сыро. Еще один проблеск — волны тошноты, теплой и гадкой, заливающей все тело, от темени до ступней. Мыслей не было.

То ли на пятый, то ли на пятнадцатый день случайно заметил себя в зеркале. Я постарел на полжизни и, судя по виду, вот-вот мог отправиться следом за дочкой. От собственного отражения стало противно. Опять наползла тошнота. Заставил себя встать под ледяной душ и минут пятнадцать ощущал, как жесткие струи выбивают из меня — нет, не отчаянье — но одурь и апатию.

Вышел из ванной, аритмично стуча зубами и надеясь на воспаление легких. Жар, озноб, бред и очень быстрый конец — если не лечиться, конечно. Освобождение…

Еще помню, что каждую ночь бросался в кровать с надеждой: сегодня, наконец, увижу Варьку. Она ведь обещала… Сон приходил не раньше пяти утра, и был клочковатым, сумбурным, больным. Варежки в нем не было. Лишь единственный раз, то ли на восьмой день, то ли на девятый, привиделся слабый привет, намек.

Приснилось, что я проснулся от негромкого стука в окно. Вышел на кухню, откуда он доносился, и увидел маленький кулачок снаружи, за разрисованным ею стеклом. Пока дергал за шпингалет, распахивал затрясшимися руками створки — кулачок исчез. Лишь дождливая жадная тьма впилась в лицо и в горло.

Проснувшись, выл часа два, как сумасшедший, пока соседи не застучали в стену…

А однажды выяснилось, что светит солнце. В седьмой раз на моей памяти. И самое удивительное — это был не очередной праздник Просвета, а естественное явление. Видимо, завеса пыли истончилась настолько, что ее смог разогнать сильный ветер.

Люди высыпали на улицу. Обнимались, радостно плакали. Все, кроме меня.

Я вышел из дома, добрел до ближайшей лавочки и взгромоздился на нее с ногами, словно подросток. Постарался рассредоточить внимание, как перед контактом, чтобы хоть немного ослабить хватку тоски. Черта с два — ничего у меня не вышло.

Солнечный свет перенес меня в день рождения Варьки…

Все вокруг улыбались, все как один, словно сговорившись меня добить. Умом я понимал, что радость прохожих — естественная реакция на очередную победу природы над Катастрофой, но от вида ликующих гримас, казавшихся изощренным издевательством над моим горем, меня трясло так, что доски подо мной скрипели. Отдельные индивиды бросались к лавочке, радостно распахнув конечности, готовясь и меня заключить в объятия, но, напоровшись на мои глаза, торопливо и смущенно отходили прочь. Я словно протыкал их радость, как розовые воздушные шарики. Этакий злобный гоблин…

Постепенно с моим сознанием стало что-то твориться. Нечто похожее на незабвенный приступ в метро, который я списал тогда на недосып и нервное перенапряжение. И опять все началось с левого глаза: он зачесался изнутри и забил горячим фонтаном ирреальных ощущений. Все краски стали яркими, флюоресцентными. Мир завибрировал, а люди потеряли объем и превратились в плоские картонные фигурки, без лиц и пальцев.

Если б я мог испытывать страх, верно, испугался бы не на шутку. К тому же адски заломило голову, словно противившуюся заполнению сюрреалистическим мусором.

С трудом соскребя себя с насиженного места, двинулся домой, шатаясь, словно вдрызг упившийся, и хватаясь за все предметы на своем пути. Я чуть не повалил какого-то человека, судя по голосу — женщину, и ее возмущенный вопль взметнул во мне вихрь ненависти. Заглушить его смог с немалым трудом, растоптав подошвами воли…

В реальный мир вернулся худо-бедно лишь часа через полтора, после опустошенной бутылки водки.

И тут же вырубился.

7.

На следующий вечер меня навестила Алиса.

С порога сообщила, что я слабак и тряпка, что, как бы ни было плохо, надо взять себя за шкирку, поставить на ноги и идти, идти вперед… и прочую пафосную ахинею.

У нее были черные круги под глазами, а кожа казалась шершавой, как наждак.

Я вяло огрызался. Меня злило, что даже сейчас моя бывшая сочла нужным разыгрывать из себя несгибаемого андрогина, который выше слез и жалоб. Мое предложение проваливать ко всем чертям она проигнорировала и в приказном порядке велела привести себя к завтрашнему утру в 'божеский вид', поскольку она будет меня 'выгуливать'.

Видимо, ее осиротевший материнский инстинкт требовал реализации, и я оказался единственным подходящим объектом. А может, таким образом Алиса пыталась справиться с собственной болью: когда тащишь другого из омута, свой вроде как отходит на второй план.

Противно и то, и другое…

Потолок захлопнулся, как крышка мышеловки, стены сомкнулись.

Нам ли играть в силу и выдержку — друг перед другом?..

Тем не менее, перед навязанным мне рандеву постарался привести себя в порядок, понимая, что Алиса от меня не отвяжется. Встретил ее трезвым, в чистой (хотя и мятой) рубашке. Около часу тренировался перед зеркалом, сумев-таки стянуть с лица выражение безысходной тоски. Правда, физиономия стала глупой и недвижной, как у манекена — ну да на большее меня не хватило, спасибо и за то.

Оглядев меня с головы до ног, бывшая жена усмехнулась, но придираться не стала. В молчании мы вышли из дома и куда-то побрели. Вела Алиса, а я покорно за ней следовал, выбрав позицию равнодушного подчинения. Догадался, куда мы идем, лишь на подходе к цели.

Когда-то это здание было самым высоким в городе, и сейчас, хоть и разрушенное, продолжало вызывать уважение своим угрюмым величием. В детстве здесь было одно из самых захватывающих мест наших игр. Не боясь свернуть себе шеи, мы с Алисой карабкались на самый верх, откуда, запыхавшиеся и торжествующие, взирали на город с высоты. С юным самомнением убеждая себя, что, раз нам удалось забраться выше всех, мы сумеем все на свете…