Ника Созонова - Грань

— Пап, ты зачем со стеклом целуешься?

Варька, застыв в дверях, с любопытством меня разглядывала. Косички, аккуратно затягиваемые каждый раз Алисой, успели растрепаться. Видимо, на ее волосы так действовала атмосфера моего дома. У себя дома или в детском садике они могли вести себя прилично в течение всего дня, но стоило ей оказаться в моей холостяцкой хатке, как с первых минут волосы начинали капризничать, косички лохматились, и пряди торчали во все стороны.

— Папа просто задумался, маленькая. Иди сюда — я покажу тебе наш город с высоты двенадцатого этажа.

Варежка фыркнула.

— Он скуффный и серый, и всегда одинаковый. Не хочу на него смотреть! Да и видела я сто раз.

Тем не менее, она подгребла ко мне, и я поднял ее на руки.

— Конечно, видела, но он потихоньку меняется. Не совсем одинаковый. Смотри, вон тот дом, за три от нашего, стали красить в голубой цвет. Совсем, как у тебя!

Варька маленькая и теплая, и словно пропахшая насквозь смешными детскими снами и любимым малиновым вареньем — так, что хочется ее укусить.

— И не как у меня! Ничего даже общего. У меня светло-голубой, нежно-голубой, как цветочек. Не видишь разве?

Она ткнула пальцем в стекло. Год назад Варьке пришла в голову гениальная идея раскрасить уныло-серый пейзаж за окном. Понимая, что мама вряд ли это одобрит, создала свой шедевр у меня на кухне, с помощью гуаши и фломастеров. Трудилась несколько часов, с ног до головы перемазавшись в краске, пыхтя, сердясь, что стоит отодвинуться — и раскраска домов и сами дома за окном перестают совпадать… В итоге — половина окна теперь переливалась яркими цветами: стены зданий напротив стали зелеными, голубыми и оранжевыми, а полоска неба над ними — ярко-синей. Вторую половину она оставила нетронутой — видно, надоело это занятие (лукаво объяснив, что нужно же папе знать, идет на улице дождь или снег, или там сухо).

— Да, ты права. У тебя не в пример лучше. Хорошую идею — раскрашивать дома и заборы в яркие краски — как всегда опоганили: когда краски слишком яркие, они неживые. Кажется, что живешь не в жизни, а в кукольном театре.

— В плохом кукольном театре, — поправила меня Варежка. — В хорошем я бы жить не отказалась.

(И это при том, что ни хорошего, ни плохого мы с ней не видели — разве что на картинке в книжке.)

— Умница. Верная поправка! Ты ведь у меня умница, правда?

Варька важно кивнула. Мы смотрели в окно — в прозрачную его половинку. Дочка прижималась лбом к моему подбородку, щекоча кожу легкими прядями, выбившимися из косичек. У моей принцессы волосы светлые и очень тонкие, как пух. Потому косички — словно два крысиных хвостика с тяжелыми зелеными бантами. А выбившиеся прядки образуют вокруг головы облако или перекати-поле (смутно, впрочем, представляю, что это есть такое). Упрямо выступающая нижняя губа и длинная шея — от Алисы. Нос короткий и подвижный, зубы редкие и большие — от меня. Никого не обидела, ни маму, ни папу…

— Смотри, — я вел по стеклу пальцем, а она следила за ним чуткими зрачками, — наш город не всегда был таким серым и скучным, как теперь. Когда-то вон то здание, что сейчас завалено грудами мусора, было стройным и белоснежным. Вокруг него росли деревья — целый парк с прудом, в котором плавали утки. Дети кормили их хлебными крошками, и они не боялись людей и подплывали близко-близко…

И это был ритуал: я рассказывал о 'прежнем', то повторяясь, до добавляя новые детали, а Варежка слушала с неослабевающим интересом.

— Ты это вправду видел, пап? Я тебе верю, конечно. Но верится с трудом. Наверное, потому что сейчас здесь все так… — не сумев подобрать нужного слова, она сморщилась и пошевелила плечом.

— Я сам не видел, я родился позже. Видел открытки, фотографии. И еще мне рассказывали мои мама и папа. Они и кормили тех самых уток белым хлебом… Но, знаешь ли ты, как тебе повезло? Когда я был маленьким, как ты, все вокруг выглядело намного хуже. И еще все время было темно.

— Но и сейчас все время темно! Светло только в домах.

— Тогда было гораздо темнее. Сейчас сумрак, а тогда было темно, как по ночам.

— А почему раньше было светло, было солнце, а потом оно пропало?

— Я уже говорил тебе. Наша Земля столкнулась с другой планетой.

— А как звали ту планету?

— Немезида. Она была маленькая, гораздо меньше Земли. Ударилась о Землю и взорвалась, стала пылью. Вся эта пыль повисла в воздухе и закрыла от нас Солнце. И стало совсем темно.

— Даже днем?..

— И днем.

— И утром?

— И утром.

— А как вы тогда в детский сад просыпались? И в школу?..

— Меня мама будила. И еще у всех были фонарики. Выходя на улицу, люди зажигали их, чтобы видеть дорогу.

— Как светлячки в ночи — помнишь, в той книжке?.. Красиво.

— Красиво… У кого-то были беззвучные фонарики, а у кого-то жужжащие, которые нужно было все время нажимать рукой. Они работали без батареек и поэтому очень ценились. Их даже воровали друг у друга, как кошельки.

— Воровали? Это плохо. А жужжащий и светящийся человек — совсем как жук, — обрадовалась она. — Смешно! Жу-жу-жу, жу-жу-жу, я с фонариком брожу!..

— Да, смешно. Только тогда люди редко смеялись. Было еще и холодно…

Я сказал это, и в уме выстроились воспоминания. Столь убогие и неприглядные, что обычно держал их похороненными, зарытыми глубоко-глубоко. Но порой — как сейчас — с упорством зомби они подымались из своих могил.

…Тогда было не только темно и холодно, но и голодно. И страшно. Утро не отличалось от вечера, а день от ночи. Я помню тесную общагу, полную гомонящих жильцов, помню вечный запах гари, хлорки и нищеты. Чаще всего почему-то вспоминается жестяной таз на общей кухне, где меня мыли красные распухшие руки матери с уродливо выпуклыми ногтями. Мимо таза сновали люди с серой кожей, серыми волосами и неживыми глазами. Самое сильное ощущение детства — жгучий стыд, а еще зуд и мурашки, бегущие по голой спине. И наплывы страха — им заражали жильцы, когда по коридорам общаги разносился деревянный стук сапог 'психического контроля'. Тогда я не знал, конечно, кто эти мрачные вооруженные люди и кого они высматривают, но леденел вместе со всеми.

Наверное, на самом деле прошлое не было столь отвратительным, как представляется мне теперь. Все события раннего детства видятся сквозь призму неотвязной темноты и нищеты, но ведь было и что-то хорошее. Разве не в хорошую минуту мои родители зачали меня? Не для того ведь только, чтобы им выделили отдельную отапливаемую комнатушку в общежитии…

Куда-то меня не туда занесло. Я тихонько щелкнул Варьку по любопытному носу и бодро заключил:

— В общем, сейчас значительно лучше! Мы ведь даже можем иногда видеть солнце.

— Да, — Варежка почесала нос. — Я его видела целых четыре раза! Правда, первый раз помню плохо — я тогда только что родилась. Мне мама рассказывала. А ты, пап, помнишь этот день?