Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - фюрст

Барон сказал мирно:

— Как ни странно, но это «как на самом деле» почти совпадает с парадным взглядом. Вот только внезапное появление вашей светлости без сопровождения отряда телохранителей… снова всколыхнуло новую волну разговоров… что вообще-то и не затихали.

Я насторожился, барон чересчур мрачен, такое с ним бывает очень редко. Сэр Жерар вздохнул так, словно тащит в одиночку тяжело груженную телегу во дворец, кивнул и снова вздохнул.

— Что за разговоры? — спросил я.

— Все мы смертны, — проговорил барон с неохотой, но голос звучал твердо. — Но когда умирает простолюдин, это никого не задевает, кроме ближайших родственников. Когда умирает владелец замка, начинается дележ владений… чаще всего — с оружием в руках. Но когда умирает король, не оставляя наследника…

Он умолк, я сказал с неохотой:

— Я не король.

— Когда умирает король, — повторил он неумолимо, — не оставив наследника, в стране начинается кровавый хаос и всяческая борьба за трон…

Я прервал:

— Погоди, неужели в самом деле у всех такие тревоги?

Он покачал головой и произнес уже теплее:

— Сэр Ричард, спуститесь на землю. Как сказал бы отец Дитрих, грешную, хотя мне кажется, здесь что-то не то, почему земля грешная? Другое дело мы, красавцы… У правящего короля должен быть наследник, которого признают таким все лорды и народ королевства. Повторяю, наши лорды и лорды Сен-Мари одинаково обеспокоены, что у вас нет наследника.

— Но я, — повторил я, — не король!

Он кивнул.

— Об этом и речь. Вам не кажется, что положение довольно двусмысленное?

— В чем?

— Вся власть у вас, — напомнил он. — Но вы майордом, а не король. Насколько знаю, майордомы в прошлом все-таки становились королями.

— Не сразу, — напомнил я, в свою очередь. — Проходили чуть ли не столетия. Да и не они становились королями, а их дети.

— Об этом и речь, — обронил он. — Но сына у вас нет. Тогда придется вам самому, сэр Ричард. Вы будете удивлены, но я понимаю ваше нежелание взойти на трон. Это и огромная ответственность, и необходимость постоянно быть во дворце и принимать решения… зачастую неприятные, мелкие, разбирать кляузы, просьбы, прошения, мирить подравшихся лордов… в то время, как все видим, вам хочется строить корабли, открывать острова… хотя вообще-то это тоже королевское дело.

Я спросил:

— С нашими понятно, а что нужно местным?

— Стабильности, — ответил он таким тоном, словно пенял нерадивому школьнику. — Если нет законного и признанного всеми преемника, всегда начинается ожесточенная борьба за трон! Это только после смерти великого Александра осталась такая огромная империя, что ее попросту разделили и разошлись… но, как вы наверняка знаете, потом все-таки передрались, и все рухнуло. Этого и страшатся наши лорды. В смысле армландские, брабантские, ундерлендские и сен-маринские. Если не вы, то предпочтут короля Кейдана. У того куча детей, из них двое мальчиков.

Я нахмурился, чертова проза жизни, только разлетелся в мечтах на дальние дивные острова, а тут за лапы и вниз, да еще с такой силой, что мордой о землю.

— Уже над этим работаю, — сообщил я туманно.

— И как? — спросил он, хотя вижу по лицу, что не улавливает, над чем и как. — Спустя рукава?

— Ускорю, — пообещал я. — Не думал, что уже припекает.

Растер хватал со стола жареное мясо и пожирал, как крокодил, запивал водопадами вина, по глазам видно, что и ему хочется вставить слово, но некогда, занят более важным.

Сэр Жерар спросил осторожно:

— А не припоминает ли его светлость какого-нибудь адюльтера… после которого у вас остался бы бастард? При крайней нужде его можно узаконить и объявить наследником…

— Да-да, — поддержал Альбрехт, — можно среди них выбрать… десяток, а потом из них самого лучшего.

— В чем?

— Ну, породистого, важного… Для короля это важнее всего.

Растер с усилием проглотил большой кус мяса, сказал сиплым голосом:

— Посмотрите на сэра Ричарда… До сего момента он был уверен, что все леди двора стараются понравиться ему только ради его красивых глаз и длинных рук!

— Обидно, — согласился с ним барон, — узнать, что всего лишь хотят стать матерями будущего короля Сен-Мари.

Они нагло захохотали, только сэр Жерар помалкивал. Я нахмурился, чувствуя себя уязвленным. Барон наконец-то взялся за еду, вид у него был такой, что, дескать, я сказал правду, а теперь пусть хоть небо падает на землю.

— Ладно-ладно, — сказал я, — все эти хаханьки припомню. Вот стану королем, и буду неистов и необуздан в монаршем гневе!

— Святом и справедливом, — добавил барон.

— И непогрешимом, — уточнил сэр Жерар, — как у папы римского.

— Да, — сказал я задумчиво, — как у папы… гм…

Они ждали продолжения, но я впал в задумчивость, первым сообразил сэр Жерар, поклонился и тихонько поднялся.

— Ваша светлость, мне нужно отдать еще пару срочных распоряжений…

— Иди, — сказал я.

Он еще раз поклонился и скрылся за дверью. Сэр Растер продолжал буйствовать за столом, как лесной пожар, мне почудилось, что исчезают даже тарелки. Барон в завершение обеда лениво отщипнул пару сочных виноградин, надо же показать, что пирует, сказал равнодушно:

— Двор ждет, что его светлость наконец-то оторвется в загулах с первыми красавицами королевства!

— Да ну?

— Тем более что успех его светлость у прекрасного пола имеет…

— Успех у женщин, — сказал я, — как правило, признак посредственности. Потому мне либо нужно признаться в посредственности, либо заподозрить женщин в том, что им что-то из-под меня надо.

— И к чему склоняетесь?

Голос прозвучал ехидно, щас вот признаюсь в посредственности, жди, но и насчет собственной гениальности не скажу прямо вот так в лоб, как провоцирует, хотя я, конечно, непогрешимее папы римского…

Кстати, отец Дитрих его упомянул, а тут еще и сэр Жерар плеснул горючего масла в огонь. Плохо представляю, что такое непогрешимость и для чего, может быть, это необходимо для дела Церкви, однако она сама, как понимаю, разрастается на том фундаменте, что оставили первые христиане. И постепенно обрастает ракушками, как корабли Ордоньеса, что тормозят ход, а в конце концов вообще не позволят сдвинуться с места. Некоторые реформы можно бы осторожно начинать уже сейчас, не дожидаясь, пока местный Лютер прибьет на дверь своей церкви знаменитые девяносто восемь тезисов. Те самые, что привели к грандиознейшему расколу общества во всех странах Европы, к столетиям кровопролитнейших религиозных войн, сотням тысяч сожженных заживо протестантов, на фоне которых воспетая поэтами Варфоломеевская ночь может показаться мелким хулиганством.

Надо бы поговорить с отцом Дитрихом, хотя не представляю, на какой козе к нему подъехать. Лютер, к примеру, перевел Библию на родной немецкий язык, чтобы любой грамотный мог читать ее, но Церковь на потерю монополии наверняка среагирует болезненно…