Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда

— Потерпи, — уговаривает Серж. — Скоро пройдет, и мы поговорим. Ты же понимаешь, что по-другому никак, ты бы снова попыталась убежать, обмануть или даже убить.

Убить… я никого не могу убить, я даже пошевелиться не могу, хоть сердца, послушные словам Сержа, переваривают лекарства. Бьются. Медленно, тяжело, будто на груди гора, а там не гора, всего лишь колено, прижимающее к кровати.

Серж, точно прочитав мысли, убирает колено, и я получаю возможность дышать. Похоже, просто умереть от недостатка воздуха не получится.

— Ну не надо плакать. На этот раз я буду нежен, обещаю. Почему ты не отвечаешь? Слишком большая доза? Не рассчитал? Прости, я не хотел… точнее, хотел, но не молчания. Но мы подождем, правда? Мы не будем спешить. Тебе удобно? Вряд ли, ты ведь не видишь меня, а это невежливо не смотреть на того, кто с тобой разговаривает.

Серж поворачивает голову на бок, аккуратно укладывая на подушке. Не знаю, что более отвратительно, его прикосновения или собственная беспомощность.

— Моргнула, видишь, не все так и страшно. Скоро ты сможешь разговаривать, а часа через два — двигаться.

Пистолет совсем рядом. Я вижу рифленую рукоять, чувствую запах оружейной смазки, но взять… в трех сантиметрах от моей ладони. Три сантиметра и складка на покрывале… почему Рубеус ушел, он ведь обещал не уходить и обманул. Снова обманул.

— Думаешь о том, как убить меня? Попробуй.

Серж подвигает пистолет ближе, так, чтобы пальцы коснулись металла. Холодный, но этот холод остается извне, я всего-то и могу, что ощущать его.

— Как ты выжила? Впрочем, это ведь не важно, как, главное, что ты здесь. Они подсунули мне другую, красивая, но… трогать нельзя. Она тоже не любит боли. Никто не любит. Скажи, ты ведь думала обо мне, правда? У тебя есть любовник, но думала ты только обо мне, потому что ласки, они забываются, а вот боль — никогда. Тело помнит, каждую минуту… — покрывало скользит вниз, издевательски медленно, позволяя сполна осознать собственную беспомощность. — Красивая… там ты была другой, но это к лучшему, правда?

— Уйди, пожалуйста…

Первые слова, которые удается произнести. Серж улыбается и, наклонившись, шепчет.

— Уйти? Кисуля, я только пришел, а ты уже гонишь прочь. А поговорить? Неужели не интересно, как я здесь очутился?

— Дверь.

— Правильно, дверь. Дверь построить просто, главное, чтобы вела она туда, куда надо.

— Проблемы. Будут.

— А у кого их нет?

Покрывало на полу мятой грудой, и темнота не в состоянии прикрыть мою наготу, темнота больше не друг — сторонний наблюдатель, место, где скрываются шорохи и чужие голоса… почему же я продолжаю вслушиваться? Помощи жду? От кого? Темнота рассказывает о том, что замок пуст и надеяться я могу лишь на себя. Нельзя было спать… нельзя было верить, а я поверила.

Пока не больно, только страшно. Серж не изменился, те же резкие черты лица, та же манера смотреть с насмешкой и вызовом, ввалившиеся щеки и чуть дергающийся левый глаз. Белый шрам пересекает бровь, шрама я не помню. И голос тот же, ласковый мурлычущий, совершенно неопасный.

— Но это не проблемы, неужели ты полагаешь, будто Хранители станут затевать ссору из-за тебя? Ставки не те, чтобы обращать внимание на мелкие детали… максимум, что меня ждет — официальные извинения. Неприятно, но не неприятность. Подумай, кисуля, сейчас очень неподходящий момент для разборок… перемирие, Империя… внутренние и внешние проблемы… сотни тысяч человеческих жизней и одна глупая девочка, у которой не достало ума использовать подходящий момент и сдохнуть. Ну вот, снова плачешь, я расстроил тебя, да?

Да. Тем, что был прав, от первого до последнего слова. Никто не станет нарушать хрупкое равновесие из-за меня, ни раньше, ни сейчас. Закрыть глаза, отвернуться, сделать вид, будто все так, как должно быть — высокое искусство политики.

— Ну, хватит плакать, — Серж, наклонившись, касается губами моих волос. — Нам с тобой будет хорошо. Обещаю, больше никакой боли… если будешь послушной девочкой. Сейчас мы пойдем в одно место, там спокойно и никто не помешает, только ты и я…

Глаза в глаза, тоска и безумие, отраженный страх. Зажмурится, отвернуться, чтобы не видеть. Не выходит. Ладонь на рукояти пистолета мертва. Я мертва, хотя продолжаю вдыхать воздух. И сердца почти в норме, стучат, разгоняя кровь по телу.

Моя кровь похожа на расплавленный жемчуг… моя кровь на его руках, на его губах, ласковый шепот и нож взрезающий тело, долгая смерть и крик которого никто не услышит.

— Не бойся, все будет хорошо… — обещает Серж. — Я буду любить тебя. Я буду беречь тебя, я не позволю тебе убежать.

Я зажмурилась, пытаясь провалиться в спасительную темноту, шорохи, звуки… мягкие лапы смерти ступают по ковру. Лист скребется о землю, скользят по стене капли дождя, заглушенные бешеным стуком в груди, от судорожного дыхания тянет страхом…

— Тихо, — шепчет Серж, поднимая меня с кровати, и пистолет потерянным якорем ускользает вниз. Темнота вздыхает и… разрывается огнем. Задыхаюсь под тяжестью мертвого тела и нервно сглатываю кровь.

Горькая… до чего же горькая у него кровь.

Наверное, расплавленный жемчуг другим не бывает. Слезы катятся из глаз, а я не могу вытереть. Ничего не могу, только лежать, плакать и слизывать с губ нечаянные капли чужого жемчуга.

Рубеус

— Почему ты ушел? Ты обещал, что не уйдешь, и снова обманул, — она спрашивала шепотом, снова спрашивала, и он снова не знал, что ответить. Только и мог, что обнять покрепче.

— А почему ты вернулся?

Потому что… он и сам не знал, почему. Ее страх заставил, такой явный, заставляющий нервно вздрагивать на любой шорох, ее ожившая боль и недоверие. Коннован не чувствовала себя в безопасности, почти не спала, почти ничего не ела, ходила по пятам больной тенью и как-то так получилось, что он тоже начал не то, чтобы бояться, скорее вслушиваться в Хельмсдорф, в ветер, в смутные ощущения на грани восприятия, которые упрямо твердили о приближающейся опасности. Но стоило ей заснуть, и все это сгинуло, вытесненное накопившимися делами, а в результате… еще немного… минута-другая и…

— У тебя руки дрожат.

Мягкий упрек, слезинка в уголке глаза, слипшиеся ресницы и желтоватые пятна свернувшейся крови. А если бы промахнулся? Черт, о чем он думал?

Да ни о чем, стоило увидеть этого ублюдка, как все до одной мысли исчезли, осталась только ярость и желание убить. Убил. Пуля в голову — грязно, но надежно. Плохо, что она испугалась.

— Скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

— Я тебя люблю, — неподходящее место, неподходящее время, но других слов не осталось. — Если бы ты знала, как я тебя люблю.

Это даже не жизнь, нечто несоизмеримо большее, определяющее и оправдывающее все то, что было или будет в жизни. Наверное, просто вернулась потерянная душа.