Евгений Филенко - ШЕСТОЙ МОРЯК

— Фионн [24] Фионн (Финн) — мифический мудрец-провидец в ирландском эпосе. знает, что за глупости у тебя в башке в такую минуту! — возмутилась Хейд.

— И даже он не знает, твой Фионн, — сказал Бьярки, — будь он мудрец из мудрецов. А я так вот что знаю:

Волосы твои — проволока из червонного золота, которое только слепой способен назвать медью.

Лоб твой — стена из чистого мрамора, который только неразумный примет за обожженную глину.

Брови твои — две тетивы, выгнувшиеся в ожидании полета стрелы взгляда твоего.

Один глаз твой — криница голубой воды, сулящая успокоение души смятенному путнику. Другой глаз твой — дремлющий омут, зеленой ряской подернутый, в котором скрываются в облике русалок все обиженные своими женихами невинные девушки.

Нос твой — покатый выступ над бездонной пропастью, погибель для искателя легких троп к твоему сердцу.

Губы твои — врата в пещеру несметных сокровищ, ключ от которых может достаться лишь тому из конунгов, кто осенен покровительством всех асов.

Уши твои — две морские раковины, осиротевшие без жемчуга.

Лик твой — отражение солнца в хрустальном пруду ясным днем.

Шея твоя — столп из драгоценнейшего ясеня, что состоит в прямом родстве с Иггдрасилем, и только ему доверить можно небосвод головы твоей.

Плечи твои — две долины по краям света, широкие и прохладные.

Руки твои — коралловые цепи, которые нет желания разрывать.

Груди твои — два сугроба чистого снега по сторонам нетронутой следами человеческими ложбины.

Сосцы твои — две ягоды брусники на тех сугробах.

Живот твой — перина из гагачьего пуха, что даже берсерка убаюкает как младенца.

Пупок твой — галька в подножии песчаной косы, которую с вожделением облизывал молодой прибой.

Лоно твое — цветок шиповника среди ржаного поля.

Бедра твои — дельфины-близнецы, что неразлучны среди волн бескрайних.

Колени твои — два адамантовых щита на вратах Вальхаллы.

Икры твои — серебристые лососи, что резвятся в ледяной протоке под весенним солнцем.

Ноги твои — две прекрасные колонны, на которых зиждится Асгард тела твоего.

Ступни твои — два корабля, заблудившихся в открытом море, не ведая, что недалек спасительный берег, хотя и скрыт за пеленой дождя...

— Ну, что молчишь? — спросила Хейд, и Бьярки понял, что все возвышенные слова звучали только для него самого.

— Я думаю, — сказал он смущенно.

— Давненько я не встречала бьёрндальца, который предавался бы этому занятию, — усмехнулась Хейд. — Твой хозяин не в счет, его вообще трудно причислить к какому-нибудь сообществу добрых викингов. Похоже, это он приохотил тебя к такому пустому времяпрепровождению. И о чем же ты думаешь, Медвежонок? Уж не о том ли, что-де только что огулял саму Хейд Босоногую, чего до тебя никому еще не удавалось, и потому ты всем молодцам молодец?

— Нет, не о том, — отвечал Бьярки. — Что проку думать о том, что было, когда самое время поразмыслить о том, что будет и что всех нас ждет.

— Мгахобунабох передал мне эти камни, — сказала Хейд, — со строгим наказом пустить их в дело, когда речь пойдет не о моей жизни или смерти, а о том, достанутся ли его книги его преемнику или нет. Почему-то не хотел он их ему передавать. Показалось мне, что этот миг настал, и я вернула в наш мир того, кто заключен был в камнях, а уж ас он или что похуже, о том я не пеклась.

— Я слыхал, что книги — это такие тяжелые штуковины из скрепленных между собою свитков, в которых хранятся самые умные руны, — сказал Бьярки. — Уж не знаю, какое в том удобство и где взять столько рун. А что записано в тех книгах?

— Все, что происходило, происходит и произойдет в подлунном мире от начала и до конца времен, — пояснила Хейд. — Вот только язык мне тёмен, да и запутано все нарочно, почище ваших вис.

— Скажешь тоже, — улыбнулся Бьярки. — Нет у нас в долине настоящих скальдов, оттого и висы наши просты, как овечье блеяние. Разве Хрейн Тёртый сумеет сравниться с Браги Старым или Гуннлаугом Змеиным Языком, не говоря уж об Эгиле, сыне Грима Лысого [25] Браги Боддасон, по прозвищу Старый (I пол. IX в.), Гуннлауг Иллугасон, по прозвищу Змеиный Язык (984-1009 или 987-1012 гг.), Эгиль Скаллагримссон (ок. 910-ок. 990 гг.) — знаменитые исландские скальды. , что бы он о себе ни мнил? И никто здесь отродясь не сложил ни единой саги. Вот уж по ту сторону Медвежего хребта иной раз можно набрести и на настоящего скальда, хотя бы на того же Финнбоги по прозвищу В Душу Мать, и если уж посчастливится застать его трезвым и в добром расположении духа, то можно услышать настоящую исландскую драпу, а то и сагу!

— А ты хотел бы, чтобы о тебе сложили сагу? — спросила Хейд.

— А кто бы не хотел! — горестно вздохнул Бьярки. — Вот только название у той саги будет такое, что овцам на смех: Сага о Бьярки Безродном... Да и какой же подвиг я мог бы совершить, чтобы попасть скальду на язык? Я не викинг, не берсерк, а всего лишь маленький слаф, в руках ничего острее колуна не державший.

— Ну, может быть, еще совершишь, — успокоила его Хейд.

— В твоих книгах ничего обо мне не написано? — спросил Бьярки.

— Там обо всех написано, — сказала Хейд. — Да только ведь никогда не найдешь то, что нужно. А коли найдешь, так не прочтешь.

— Что проку в таких книгах, которые более непонятны, чем расположение звезд безоблачной ночью? — удивился Бьярки. — И какие от них могут быть кому-то вред или польза? Отдать их этому ирландскому конунгу, и дело с концом?

— Я бы отдала, — вздохнула Хейд. — Да только Мгахобунабох не велел. Что же получается? Он сделал меня тем, кто я есть, отдал мне все самое ценное, что у него было, взял с меня слово унести и сохранить. А я, не увидев даже, а услыхав о каком-то приблудном конунге, который посягает на кусок, что ему не по зубам и не по мозгам, очертя голову несусь навстречу, чтобы только избавиться от книг — с рук долой?! Так не годится. И пускай я всего лишь женщина, слабая и не слишком умная, но и у меня есть свои представления о чести и достоинстве.

— Много ли помогут тебе твои честь и достоинство, — сказал Медвежонок, — когда Вальдимар конунг занесет меч над твоей головой?

— Так или иначе, — сказала Хейд, — чему быть, того не миновать. Я уже говорила: Вальдимар конунг все равно убьет меня, отдам ли я ему книги с покорностью или стану цепляться за них, как мать за уводимое в рабство дитя. Не в его обычаях щадить тех, кто вынудил его скитаться по горам и равнинам столько времени. Между прочим, тех, кто оказал ему услугу, он тоже не любит оставлять в живых. Даже если это были те, кто предоставил ему стол и кров.

— Разве законы гостеприимства для него пустой звук? — поразился Бьярки.

— Всего лишь проявление слабости перед лицом неодолимой силы, — отвечала Хейд. — Слабых надо убивать, чтобы не плодили слабость. Вот если бы кто-то напал с оружием на Вальдимара конунга и его ратников, едва только те ступили на его двор, он убил бы такого смельчака с радостью и уважением. Потому что смелых убивать одно удовольствие.