Роман Канушкин - Последний варяг

— Да, да, — начал Карифа, протягивая к браслету указательный палец, — но давай-ка…

И тогда полог шатра откинулся, и в проёме появилась огромная фигура. Карифа обомлел, и рот его захлопнулся. Сначала купцу показалось, что лицо внезапного гостя пылает гневным пламенем, да и не лицо это вовсе. Потом он подумал, что видит перед собой могущественного воина из старинных темных песен варягов, но, честно говоря, Карифа уже знал, кого он перед собой увидел.

И тогда проснувшийся мусульманин-охранник заорал, кидаясь на ночного визитёра:

— Иблис! Шайтан!

Рагежа тоже схватился за меч, да и третий охранник уже натягивал тетиву лука.

Он и был повержен первым. Вошедший просто выхватил у него лук и, как прутик, сломал пополам. Карифа тихонько заскулил.

Всё закончилось очень быстро. Мелькнула в воздухе кривая сабля мусульманина, сверкнул меч Рагежи… И три глухих удара, после которых последовала страшная тишина. Лишь тяжёлое дыхание ночного гостя.

Карифа, всё ещё поскуливая, попятился. Но вошедшему не было до него дела. Сжатый в панический клубок кошмара Карифа наблюдал за его рукой, да так и не сообразил, что же в ней не так. Вот страшный гость наклонился, поднял браслет, повернулся к купцу спиной и молча вышел вон. Полог шатра за ним схлопнулся.

Голубиная почта — в Итиль — те, кто пробудились первыми — толкователи снов — соль любви и соль смерти — ты будешь последней — новый гребень принцессы Атех — вестник любви — человек в чёрной накидке

Как только пришло время, раб, что подливал вино правителю Хазарии и его гостю, хану унгров, поспешил покинуть покои шада. Укрытый тьмой, он вышел к хозяйственной части дворца, и здесь у воды, рядом с товарным лодочным причалом, у раба в арабской чалме было дело. Птица сидела в своей клети молча, не курлыкала, потому что рядом не было голубки или хотя бы другого почтового голубя. Раб извлёк из складок чалмы записку, укрепил её на лапке птицы и выпустил голубя.

Авось проснулся на рассвете, стуча зубами от холода. До восхода солнца ещё оставалось время, и сырость реки пронзила его до костей. Голову словно сжало обручем от бочки. Авось поморщился, изумлённо оглядываясь по сторонам. Купцов не было. Лагерь снялся второпях, даже не затоптали костёр, вон ещё тлеют угли… Купцы явно бежали. Словно какой-то враг на них напал ночью. С другой стороны, враг бы Авося не пощадил…

— Не заплатили! — это было первое, что проговорил Авось, с трудом разлепив сухие губы. — Сбежали!

Юноша поёжился. Потом вздрогнул, словно о чём-то вспомнив, и быстро ощупал предплечье. Браслет был на месте. Успокаиваясь, Авось встряхнул головой — всё это были какие-то странные сны. Ничего у него не похищали, и… Все проще — купцы просто решили на нём поберечь свои денежки. Да, честно говоря, Авось уже почти и не помнил этих ночных кошмаров.

Юноша нашёл в траве забытый в спешке тонкий плащ, что спасал от хазарской жары, — знатная вещица, из дорогих расшитых тканей. Плащ-то был Карифы, но теперь Авось в качестве трофея оставит накидку себе. Тем более, что до восхода солнца в неё можно закутаться, укрываясь от веющей от реки сырости. А до Итиля остался всего дневной переход. Авось ничего просто так не спустит, он получит с купцов свои денежки.

— Ну, Карифа, ты об этом пожалеешь, — решительно проговорил юноша и двинулся вниз по течению реки.

Голубь покинул остров, пересёк реку и уже совсем скоро оказался в своей голубятне в тесной торговой части города. Там весточку приняли, и вот уже другая птица полетела сквозь ночь, пересекая гораздо большие пространства. И ещё одна птица была выпущена из окраинной голубятни. Любой бы предположил, что здесь живёт всякий опасный сброд. Хотя каждая из выпущенных птиц стоила целое состояние. И совсем скоро оба адресата получат свои весточки.

В тех местах, где река Танаис впадает в Греческое море, на пересечении древних дорог, оставленных когда-то сарматами, в пространстве плоских каменных мегалитов находилось нечто гораздо более древнее, чем сарматы. Боевые галеры эллинов, которые заносило сюда ещё со времён Троянских войн, спешили поскорее покинуть эти места. Те из греческих моряков, которым, подобно Улиссу, удалось вернуться домой, привозили с собой странные и порой жутковатые легенды. Нет, речь шла не о кровожадных лестригонах: великаны-людоеды, по слухам, обитали когда-то западнее, на изрезанных скалистых берегах благословенной Каффы. Сообщения же из этих мест были намного более загадочными и намного более тёмными. Намекали на то, что здесь, возможно, была обитель Морфеуса, стирающего грани между мирами, между сном и явью, да так, что отличить одно от другого становилось невозможным. Намекали о многих заблудившихся в этих лабиринтах, о многих даже не догадывающихся, что с ними произошло. И хотя история хитроумного царя Итаки, известная почти любому жителю просвещённого Константинополиса, ничего не говорила степнякам и кочевникам, те также предпочитали обходить стороной этот перекрёсток древних дорог. И, уж конечно, никому из странников не пришло бы в голову остановиться здесь на ночь.

И именно здесь, посреди плоских каменных мегалитов, встал полевым лагерем двор хазарской принцессы Атех.

Шесть чашечек с разными сортами соли стояли в остриях начертанной на земле звезды, в центре которой лежала принцесса Атех. Никто не посмел последовать сюда за ней, даже жрецы-толкователи снов придут позже, и у каждого на лице, как в изысканном кушанье, смешаются страх и благоговейный трепет. Они придут, когда — и если — принцессе удастся, пусть и на короткое время, установить здесь древний закон хазар. Когда и если. Уже очень многих кандидаток, предварительно выбрав их из ещё большего числа подходящих девушек-девственниц, жрецы присылали сюда, и почти всех их ждала неминуемая смерть. Страшная, долгая и мучительная. Так продолжалось от начала первых хазар. И только те девушки, кто в редчайших случаях возвращались, становились великими жрицами. Они возвращались изменёнными, жизнь и смерть больше не властвовали над ними, как над обычными людьми, и секта ловцов снов обретала своего нового верховного толкователя. Перед ними склоняли свои головы жрецы, потому что теперь они были равными самому кагану. Да только жрецы, хранившие древний закон, знали, что эти удивительные девушки были больше чем каган. Гораздо больше. И что бы там ни считали мудрые шады, бесстрашные военачальники, повелевающие всадниками, и хитроумные вельможи, живое божество — каган — был всего лишь частью древнего закона, а вернувшиеся из каменных мегалитов живыми становились Матерью и Невестой всех хазар. Воплощением извечно пребывающей, священной сущности, что, оставаясь неизменной лишь как костюм, раз за разом меняет свою личину.