Хаген Альварсон - Девятый Замок

Но я готов был поклясться — Унтах всё ещё там, внутри, и он всё ещё жив.

— Неужто он решился? — прошептал Эльри, с восхищением в голосе.

— Кто решился? На что? — спросил я.

— Да теперь уже не важно, кто именно, — отозвался Эльри. — Я уже видел похожую штуковину. От жара крошился камень, побелела земля, и, говорят, даже птицы теперь не пролетают над тем местом. Думается, нет нужды говорить, сколько было трупов.

Эльри говорил ровно, отстранённо, словно ни капли не боялся. Он готов встретить свою судьбу, свою гибель, пусть она даже будет случайной, страшной и бесславной. Я же окаменел от страха. Поздно бежать, да я бы и не побежал. Огонь и ночь были слишком прекрасны, чтобы от них бежать. Ведь "ничего нет прекраснее смерти", как говаривали в старину.

Да и некуда оказалось бежать. Трактира "Под дубом" больше не стало. Текла река, чьи воды были серым ледяным туманом. Глубокой седой пропастью стала эта река, чьи заиндевевшие берега соединял каменный полуразрушенный мост — без перил, без поручней, жестоко сколотый по краям. Я стоял на том мосту. Справа высился незнакомый лес. Слева — чёрные громад гор, зияющие пасти пещер. Музыка доносилась из леса, арфы и лютни, тимпан и цимбалы, и одинокий напевный голос, чистый, словно серебряный колокол на вершине… Из-под гор прогремел низкий рык, извергаемый неведомыми тварями у корней мира. Лес озарился золотым сиянием, из-под крон выпорхнули пламеннокрылые птицы — и понеслись к реке, оставляя в небе радужные разводы. А из пещер медленно ползли златоокие драконы в чёрно-багряной чешуе. Лес полыхал пожаром, горы рушились в пыль. Огненные птицы и холодные змеи устремились навстречу друг другу, уничтожая за собой мир. Широкий мост проваливался за ними. Грохотали глыбы, развороченные тяжелыми телами, свистел ветер, шелестели крылья, и умирали на перьях осколки неба. Я стоял там, где они должны сойтись, столкнуться, сокрушая мироздание, чтобы оно возродилось — но уже без меня.

И тогда страх покинул моё сердце. Только было бесконечно жаль, что я не увижу гибели мира…

…Трактир был весь в дыму. Кто-то орал, обожжённый. Кто-то ползал по полу с безумным взглядом. А соперникам было всё равно. Их глаза мерцали каплями крови на струнах арфы. Лица стали бледными масками, украшенными бриллиантами капелек пота. Ибо ведомо, что "пот славной битвы дороже алмазной россыпи". А мы, все мы, кто ещё не потерял остатки рассудка, алмы и дверги, оцепенели и забыли дышать, приковав взоры к поединщикам.

В безмолвии слышалось шипение вод, буйство горной стремнины, клёкот купели Эливагара, древнего Бурного Моря. Высокие, страшные, сокрушительные валы стремились на берег. Мир дрожал от корней до кроны. Голову пронзила боль. Чёрно-пенная волна шла, корёжа и разрывая всё, не оставляя ничего. Я пытался защититься от неё: рука моей возлюбленной Митрун в моей руке, вкус свежего верескового пива, тень Старого Балина в жаркий полдень. Сам Балин, раскинувшийся над степенными водами Андары — владыка и защитник, вечный, грозный, принимающий подношения и хулу одинаково гордо… Волна потускнела, но не утихла. А люди всё так же сидели в оцепенении, только сердца стучали, словно грохочущая по щербатой дороге телега.

И, думается, не деньги свои боялись они потерять!

Да и, пожалуй, не жизни.

— Не хотел бы я оказаться на месте того, кто стал бы их разнимать, — прошептал Эльри, и я кивнул.

Ибо нет уж среди Двергар настоящих волшебников.

Вдруг дверь упала с петель.

В трактир вошли трое и стали между колдунов.

— Похоже, вот и безумцы, — пробормотал я, и теперь кивнул Эльри.

Древний воин, что неусыпно несет стражу перед боргом Норгарда, рассмеялся в морду старому злому ветру с вершин Гнилых Зубов.

— Не в трактирах должно героям сходиться на поединки, не на потеху глупцам должно твориться чарам — есть на то хольмганги на холмах и островах, есть на то капища и священные места на берегах рек и озер, в лесах и горах, — сурово прогудел Старый Балин. — Близок Час Волка, и это истина, однако не сказано, что это будет час ликования шёлудивого пса! И пока я здесь стою, ни помойный пёс, ни подлая росомаха не возликуют на этих землях!

Ветер злобно взвыл, ибо не досталось ему лакомой добычи. Вой его затихал, удаляясь к северу. Старый Балин смотрел на хмурые полуразваленные клыки северных гор, приглаживая бархатную бороду веткой. Он хохотал, но немного радости было в том смехе.

Трое их было, тех, кто решительно встал между двумя страшными противниками. Невдомёк было мне, какого они роду-племени. Ростом высокие, куда выше и Корда, и южан-вердов, уже не говоря о нас, Двергар. Мужчина — бронзовокожий великан, бородатый, в чёрных дублёных шкурах. И две женщины, похожие как мать и дочь, стройные, смуглые, в клетчатых плащах. У старшей из-под капюшона выбивались седые пряди. У младшей из-за плеча выглядывало серое оперение стрел и перевязь колчана. Все трое были зеленоглазыми. Только если у женщин глаза мерцали потаённым, внутренним светом, словно самоцветы, то глаза-крыжовники мужчины, слегка навыкате, выплёскивали пламя просто в лицо. Он грозно смотрел исподлобья на бойцов, опираясь на посох-корягу, однако молчал.

— Ох, испортят мне бой… — проворчал Этер. Однако я чувствовал, что он рад. Облегчение сквознуло в его голосе.

А враги не обратили внимания на вошедших. Холодный северный ветер, дыхание равнин бога смерти, колыхал полы фиолетового плаща Унтаха, и трепетали во мраке крылья чудовищ, и вились знамёна над обречёнными городами… Унтах поднял меч, и темно стало в трактире. Свет потускнел, приугас. И раздался властный голос чужака:

— Покажи-ка монеты, которые ставили на нас. Не стесняйся, трактирщик!

Этер не постеснялся. Но, увидев монеты, ужаснулся.

Все они были черны.

И сочились жидкой грязью, похожей на смолу или дёготь.

И точно такая же грязь полезла вдруг из углов трактира, а точнее — из-за спины каждого, кто поставил хоть ломаный эйрир. Из глаз, из сердец, сквозь одежду и плоть сочилась призрачная густая гадость, словно пивная пена из бочки. Потоки мутной дряни затопили пол, лезли на потолок, сливаясь воедино. Огромная трёхстворчатая пасть на тягучей шее свисала с потолка, стремясь поглотить Корда.

— Смотри, друид! — говорил Унтах печально и торжественно. — То, о чем я говорил — чёрный огонь! Это не я, это они. Убить, отнять, сожрать — и заснуть на тысячу лет… Отнять не жизнь, не древо рода — им нужен огонь, жар родового очага…

Но ветер слабел, и тяжелел меч в руке Унтаха, и мерзкая пасть не спешила смыкаться над Корд'аэном. А тот стоял, как ни в чем не бывало, и прятал взор.

А потом шагнул вперед.

Серп сверкнул в его руке, взрезал ладонь, и брызнула кровь, превращаясь в огонь. Жидкая грязь пошла пузырями и опала, исчезла. Струя пламени ударила в лицо Унтаха, но старшая женщина отклонила огонь ладонью, а бородатый исполин сжал порезанную руку Корда, останавливая кровь.