Хаген Альварсон - Девятый Замок

Ничего не оставалось Асклингу, кроме как без утайки рассказать старому другу о походе в Девятый Замок. Келлетен всякое слышал и видел, но тут подивился:

— Странно, что ты дошёл сюда на своих ногах. Отдыхай же…

— Нет, не время отдыхать, — возразил Асклинг, чем удивил сида. — Есть у меня желание проведать друидов из Лок-на-Дуврос.

— Я слыхал, коль это важно для тебя, что с сёстрами Данной и Янной всё хорошо. Они исцелились и вроде бы живут теперь у Дувроса.

— Что же, я рад это слышать, но иду туда вовсе не за тем.

Келлетен молчал, глядя в синие глаза провожатого. Такие же, как прежде, но теперь там отгорали огоньки былых непрощённых обид. И тогда сказал Келлетен:

— Видно, идти нам вместе к тому озеру.

— Спасибо тебе, — поклонился Асклинг.

И так они отправились к Лок-на-Дуврос: Асклинг, Келлетен, пёс Эльк и сорока Муирхенн, которая сидела у Асклинга на плече. И ничего страшного не произошло у того озера, но друиды надолго запомнили наглых пришельцев. Однако сказано о том не здесь.

Край твоих предков

"Единорога" дико трясло на волнах трёх морей. Искусные мореходы ничего не могли поделать — настал Рёммнир, Ревущий, последний месяц осени, названный так из-за ревущего ветра, что порой шутя выдёргивает с корнем столетние деревья. И только безумец, недоумок, самоубийца отважится выйти в открытое море в эту пору…

Короче говоря, лишь такие герои, как мы.

Корд'аэн играл на волынке целыми днями, а мы с Асклингом состязались, кто кого перепьёт. Я выиграл. Правда, эта победа не принесла мне чести, ибо Асклинг был непривычен к хмельному, а я был потомственным пивоваром. Но на пути по клокочущей купели бурь скучать нам не пришлось.

Я звал этих дуралеев погостить, но они отказались. Оба. Впрочем, я знал в сердце своём, что мы ещё увидимся, все четверо, и вот тогда… А пока что мы распрощались на переправе через Андару у Биркенторпа. Корд грустно улыбался, Асклинг так и вовсе ревел как корова, сопли в три ручья текли, да и у меня, признаться, в носу кололо, но виду не подал. Я же ходил в поход, я теперь — викинг. Они сели на паром, а я ушёл с плотогонами, что шли на север.

До Норгарда пришлось пару лиг пройти пешком. Хорошо хоть, удалось купить ослика и навьючить на него пожитки, которых у меня прибавилось, ибо хорошую добычу взял сын Турлога в сокровищнице драконов. На бедного ослёнка (я назвал его Харальд Серая Шкура) напали волки, но я убил топором их вожака, и у лесных братьев поубавилось желания кусать мирных путников.

Верно, я слишком полюбил сражения и свист оружия. И не сказать, будто я опечалился тому.

В Норгарде на меня уставились, точно на ожившего мертвеца, не могли поверить. Я молчал. Махал рукой, кивал, улыбался. Харальд Серая Шкура трюхал по грязи, и монеты звенели в мешке. И торчала рукоять дорогого двуручного меча.

— Хэй, да это ж Снорри! Снорри Пивовар, сын Турлога! Безумец, где пропадал? К троллихе свататься ездил, Митрун прискучила, да?

Кто это зудит? Лень оборачиваться!

— Чего молчишь? Сильно гордый, да?

И рядом с моим виском пролетел камень. Шлёпнулся в лужу.

Это был Фили. Не попал, мазила.

Я подошёл к нему, улыбаясь, и ударил. Тот хрюкнул и свалился в грязь. Не ожидал, наверное. Я набил ему морду. Подбежал его братец Кили, но и он получил своё. Появился их отец Вали, но его попотчевал Харальд, славно лягнув в челюсть.

Не было надобности швыряться камнями. И словами, кстати, тоже.

А потом я увидел родной мой Грененхоф, серо-жёлтый от жухлой травы. И воспоминания нахлынули, вскружив голову лёгким вином…

Всё было, как всегда бывает осенью. Свинцовое небо угрюмо глядело в воды Андары, питая их хладом. Золотые лодочки ивовых листьев неслись по блестящим чёрным гребням. Андара ворчала, волоча коряги и ветки. Свистел ветер-волынщик, оплакивая ушедшее тепло. В холодном воздухе струились невидимые паутинки, за ними спешили красные листья, похожие на капли засохшей крови, и уже колола лицо мелкая снежная крупа… На Норгард падает снег. Рождается снегом в котле Госпожи Хильды, но падает, увы, водой, холодными слезами, ложится под ноги грязью и слякотью. Сады и леса стоят голые, жалкие, а во дворах горит палый лист, исходит вонючим сизым дымом. Все ходят в плащах, натянув на носы капюшоны. Мне холодно и чуждо. В сыром воздухе пахнет дымом, плесенью и гнилью. Пахнет трупом осени.

Я глядел на родной дом, заросший сухой травой, на неубранные яблоки и хмель, на красно-коричневый ковер грязной гниющей листвы под деревьями, и хотел умереть. Я был уверен, что не выдержу. Мечтал вернуться сюда, стать вот здесь, вдохнуть этот воздух и сказать:

— Я пришёл домой… — и задрожать от сладостной горечи возвращения…

Но ведь так не бывает. Не бывает!..

Глаза мои смотрели на замшелые бревна и валуны на берегу реки, на облупленную вывеску "Под дубом", на лодочные сараи, на склады древесины, на ржавеющие петли дверей, на тёмные стекла окон, на своих… сограждан? — плащи и капюшоны, красные носы, стеклянные угрюмые глаза, хмурые кустистые брови, вонючие дымящие трубки в гнилозубых ртах. Ржавые сердца. Такие же ржавые, как и раньше. Я знал: я не скажу, что пришёл домой.

Не дело врать самому себе.

Не помню, сколько я вот так стоял и смотрел на дом, а они — на меня. Долго, наверно. Потом я обернулся. Обвёл их взглядом. Однако, приличная толпа. Как же, поглазеть на мертвеца. К тому же, того, кто побил братьев Вилисонов. Они прятали глаза. Прятали свои мутные гляделки, затянутые рыбьим пузырём. Куда там — стекло… Стыдились? Боялись? Мне всё равно.

— А что это вы глазки опускаете, добрые норинги? Что, меня стыдитесь? Я недостаточно хорош для вашего славного города? — солёная обида саднила разорванное горло, как кровь. — Чего вы хотите? У вас нет нынче дел? Любопытно вам, где я ходил и что видел?! Хохохохо, знайте же, что пути эти не для вас, ибо водяной клоп не пройдёт дорогой китов! Никогда не видеть вам и сотой доли увиденного мною в походе героев! И хорошо, ибо никто из вас не выдержит свистящего горного ветра, зова моря и гнева драконов! Желаете золота!? Берите же, берите, ибо викингу не жалко награбленного добра! Подавитесь, сучьи выродки! Давитесь! Забирайте! Всё берите! Всё! ВСЁОООО!!!

Мои руки бросали в небо горсти монет из Девятого Замка, и они падали в грязь, точно дубовые листья. Ветер встряхнул ветви Старого Балина, срывая последние клочки бронзы, а вверху, в хрустальной вышине, кричали журавли, невыносимо остро и больно пронзая тоскливым курлыканьем моё сердце.

И моё сердце горело самым чистым огнём.

— Серые журавли, — прошептал я. — Поздно же вы собрались в путь, журавли… Прощайте до весны.

Я шёл домой — и я пришёл домой.