Наталья Колпакова - Бегущие по мирам

Когда Борун узнал, что ему как избранному по закону подобная честь не грозит, он едва не застонал от жуткого, ребяческого разочарования. Но здравый смысл привычно возобладал. Скоро он уже находил церемониал коронации избранного – лаконичный, деловитый, никакой тебе варварской пышности! – исполненным подлинного величия. Не будет необъятной мантии, не будет хора людей и птиц, не будет ритуала подношения плодов восьми стран света. Он пройдет под сенью западных ворот, минует чиновничьи службы, окажется на задах коронационного павильона, и двое стражей растворят перед ним скромную дверцу, простоявшую запертой несколько столетий. Через нее он и проникнет в Зал коронаций, полный магов и сановников, – как незваный гость, как мелкий воришка... Нет, вовсе нет! Он войдет как триумфатор. Один, без свиты, человек, сумевший в одиночку одолеть непреложный, казалось бы, порядок бытия. Тот, ради которого отверзаются запертые навечно двери.

А если порой и накатывала досада, стоило лишь подумать об отбитых задах принцев крови – и хандру как рукой снимало!

Подготовив почву, Борун явился на Большой государственный совет, напомнить о законе Избрания и объявить себя претендентом. Выступление свое он помнил плохо. Хотелось бы сказать – совсем не помнил, но нет, память уцепилась за какие-то мелочи, за случайные вроде бы детали. По-настоящему ярко, выпукло запечатлелись почему-то стропила и балки открытой двускатной крыши, полутысячелетние стволы-исполины, золотисто отблескивающие в полутьме на головокружительной высоте. Снизу они казались жирными струнами великанской арфы, перебирать которые могла бы рука одной только судьбы. Борун, уж на что не поэтического склада натура, и тот почувствовал, как холодок бежит по спине, от воротника до поясницы и обратно. Возможно, это как раз судьба разыгрывалась, разминала пальцы. Пальцы у нее были ледяные, и как-то слабо верилось, что балки-струны могут отозваться на их прикосновение гимном славословий.

Все прочее тонуло в неопределенности. Туго налитые шары ярко-белого магического света, казалось Боруну, едва рассеивали полумрак огромного зала. Смутно маячили в светящемся тумане одинаковые столпообразные фигуры Двенадцати и Тринадцатого, подавляя величием. Советники, министры, сановники больше походили на людей, но и они казались выходцами из какого-то иного, безусловно, высшего мира. Скупостью жестов, властностью интонаций, врожденной уверенностью в своем праве повелевать они так же отличались от богачей Борунова круга, как их простые безукоризненные облачения – от роскошного платья этих последних. Он оценил настоятельный совет деда: поумерить гордыню и одеться скромнее. В этой компании кичливый нувориш был бы просто смешон.

Введенный в зал совета двумя гигантами стражами, будто конвоем, Борун проследовал на место оратора, пред очи Высших. Они сидели неподвижно – не люди, а символы высшей власти. Тяжело, осязаемо капало время, пока он, суетясь, сражался с непокорными застежками туфель. Нобили невозмутимо ждали, когда он разуется и встанет босыми ступнями на белоснежный песок в знак чистоты своих помыслов и праведности речей. И все это – терпеливая снисходительность, собственная приниженная поза, затемненные трибуны, возносящие над ним членов Совета, – казалось, нарочно было придумано, чтобы унизить и смутить его. Песок впился в кожу тысячами злых иголочек, стоять на нем было мучительно. Борун едва сдерживался, чтобы не переминаться, не почесывать о лодыжки зудящие стопы. Неудивительно, что голос его, когда он сумел заговорить, прозвучал жалко и просительно. Кто угодно растерял бы величие в подобных обстоятельствах!

Главное, однако, было не в голосе или фигуре Боруна, а в словах, которые он произносил. Только это имело значение. И Борун сумел сказать все правильно. Не зря дед заставил его задолбить нужные слова наизусть, не зря он сам раз за разом повторял их на разные лады перед зеркальными стенами. Он не сбился, не запутался.

Они услышали его срывающийся голос.

И услышанное их потрясло. В зале повисла невыносимая, мешающая вдохнуть тишина. И одна из фигур-статуй – прямо напротив Боруна, отчего он все время смотрел на нее, не различая ничего, кроме темного силуэта и бледного пятна на месте лица, – без сил стянула с головы глубокий капюшон мантии. Из-под черной материи полыхнули, будто языки пламени, вырвавшиеся на волю рыжие локоны. Борун увидел женское лицо, молодое и прекрасное. Юная женщина-маг смотрела на него с гневом и ужасом. Соседняя фигура шевельнулась, протянула было руку к женщине в жесте ободрения и поддержки – но рука упала, словно ее обладатель разом лишился и сил, и воли. До Боруна дошло, что он победил.

Дальнейшее казалось необязательным. Боруна сопроводили к неудобному деревянному стулу, отдельно стоящему у подножия возвышения. (Снова возня с обувью и собственное сопение в мертвящей тишине.) Призвали из числа собравшихся верховного хранителя законов – тучного, осанистого вельможу, из-за чего лишь сильнее бросались в глаза его растерянность и беспомощность. Окончание его речи потонуло в шуме и выкриках. Слишком многие не совладали с собой, не сумели сохранить маску церемонной невозмутимости. Несколько голосов зазвучали разом, силясь перекричать друг друга. Борун не слушал. Квадрат песка, где он только что стоял, притянул к себе его взгляд. На мерцающей поверхности остались следы его ног – маленькие, одинокие. Они мелели, плавились, текли и мало-помалу исчезли, затопленные песчинками, поднимающимися, казалось, из недр земли, из ее чистого и холодного ядра, где нет ни людей, ни страстей человеческих. Жалобно, просяще екнуло сердце.

Тогда на песок ступил некто, словно высеченный из цельного куска темного камня. Из каменных складок показалась рука. Худая рука, слабым старческим движением сронившая на плечи капюшон. Борун увидел старика с отрешенным лицом и взглядом, затуманенным печалью, на которого, хотя тот и спустился с возвышения, по-прежнему принужден был смотреть снизу вверх со своего жесткого стула-насеста. Борода, негустая и не особенно ухоженная, по старинке отпущена едва не до пояса, легкие, выбеленные сединой пряди лежат по узким плечам. Ничто в старике не поражало величием и не дышало силой. В нем было достоинство, одно только спокойное, возвышенное достоинство, которого не истребить никакой властью, никакими потерями, которое и в смерть уходит, не расплескав ни капли своей драгоценной сущности. Борун сразу понял, что это Тринадцатый, главное лицо в Совете. Маг был растерян и даже не пытался это скрыть. Видно, не умел и вовсе не знал, что это за штука такая – казаться лучше, чем ты есть. Просто привычка властвовать над своими чувствами была частью его самого, оттого-то удрученность и страх не столько виднелись, сколько угадывались в нем. Да еще эта несмываемая, как родимое пятно, печать достоинства... Борун, вспоминая потом о Тринадцатом, находил его просто жалким. Но это потом, а тогда, на Совете, – от духоты ли, от волнения, а может, из-за потустороннего свечения или других магических ухищрений – ощутил невольный трепет, сладостную дрожь преклонения низшего перед безусловно высшим. И возненавидел за это старого мага – безоговорочно и навсегда. Даже начал сомневаться, разумно ли сохранять Совет Двенадцати и Тринадцатого и прочие пережитки, как прежде планировал...