Наталья Колпакова - Бегущие по мирам

– Кром, предатель! – взревел Борун, бросаясь к креслу и вцепляясь в подлокотники.

Человек даже бровью не повел, лишь поморщился слегка. Поднес к лицу руку, принялся изучать ноготь мизинца.

– Покуражиться пришел? Верный прихвостень нашего великого стратега! Где он, кстати?

– Ты что это, внучок?

Борун всем телом развернулся на голос. Дед, невесть откуда взявшийся, картинно восседал на краю столешницы, косо воткнувшейся в ковер. Как он там угнездился, бес его знает, – не сидел и не лежал, стлался по самому краешку, будто ящерица по каменному гребню. Вид у него был безмятежный, крылья расслабленно свешивались из-под складок плаща, только когтистая лапка цепко держалась за невидимые неровности на отполированном сланце.

– Бушуешь, вещи разбрасываешь. Никак недоволен чем?

Борун отклеил липкие ладони от подлокотников кресла.

– Ты знал?

– А что это меняет?

– Даже не спрашиваешь, о чем я, – упрекнул Борун, чувствуя, как улетучивается его ярость, уступая место беспомощной, детской горечи.

Существо ободряюще улыбнулось ему:

– Ты не понял, внучок. Этот их закон, заключение под стражу и... и прочее в том же духе – разве это что-то меняет в твоих планах? Ты что, собираешься проиграть королевские выборы?

– Я... Э-э-э, конечно, нет. Просто мне не очень-то... Если...

Борун провалился в выпуклые, поблескивающие влажной слюной глаза. И ослабли тройные узлы, стискивавшие все у него внутри, испарился нутряной, панический страх. Даже звериное чутье на опасность примолкло, свернулось клубочком где-то глубоко в душе. Эти глаза были полны любви – всепоглощающей отеческой любви и гордости за него, особенного, единственного на свете мальчика. Облитый теплым сиянием, Борун преображался на глазах. Сами собой развернулись плечи, величаво выпятился живот, и сладко заныли виски, схваченные королевским обручем, представлявшимся ему так ясно, будто он уже увенчивал голову.

– Ну так никаких больше «если»! – возгласила тварь, столбиком вытягиваясь на остром сколе камня. – Иди, мальчик мой, иди и завоюй этот мир! А сейчас спать. Ты устал, ты пострадал от злых людей, они пугали и мучили тебя. Засни, а завтра явись к ним. Мой наследник, мой победитель, спи, спи...

...Борун ехал через город. Это был прекрасный город, напоминающий столицу, но во сто крат более обширный, роскошный и величественный. Сонмы и сонмы людей переполняли его улицы и площади – население целой страны, двух, трех стран вмещал он, – и все они ликовали. Он проехал под аркой, отлитой из чистейшего света, и главная площадь открылась перед ним. Где-то неизмеримо далеко миражом вставал призрачно-прекрасный дворец. Площадь была пустой и белой. Необъятное пространство такого светозарного, идеального белого цвета, подобного которому не встретить в нашем несовершенном мире. Торжество Боруна на миг омрачилось. Он не знал, как ему пересечь площадь, не нарушив ее идеальности. В то же мгновение он вместе с экипажем и упряжкой взмыл в воздух. Это любовь людей, наводнивших город, чудовищная сила их страсти подхватила его и понесла над площадью. Он всматривался в марево, млеющее над горизонтом. Дворец приближался, и все больше изысканных подробностей вылепливалось из миража.

Ровно на полпути он отчего-то бросил взгляд вниз. Там, в самом центре белоснежной пустоты, темнело крохотное пятнышко. Шевельнулось. Определилось силуэтом. Вдруг проявились детали: узкий кольчатый хребетик, растопыренные лапки в налипших крупинках белого песка, пара выпуклых, глядящих точно в зенит глаз. Непонятно, как можно было различить все эти мелкие подробности с такой большой высоты. У существа не было губ, но оно улыбалось. Небеса и недра! Оно улыбалось, глядя на парящего Боруна, и тот сразу почувствовал себя уязвимым и мягким, словно вынутый из раковинки моллюск. Улыбка стала шире, гостеприимнее, хрупкие челюсти раздвинулись – и пошли разъезжаться, открывая провал пасти. Пасть была цвета тухлятины, она ширилась, росла, вот превысила размеры самого существа, полностью скрыв его, и продолжала увеличиваться. Лопались зеленоватые пузыри на блестящих зубах, крупные волны пробегали по гортани, жадно, нетерпеливо сглатывающей, и прямо под ногами Боруна – а он вдруг очутился в воздухе один, без экипажа, – вскипела, вспенилась слюна под хлестами узкого, как ременная плеть, языка. Пасть, заполонившая уже всю площадь, алчно чавкнула, обдав его луковым смрадом, и...

– Господин, проснитесь! Господин! – Перекошенное лицо слуги было так близко, что Борун почувствовал вонь луковой похлебки из его рта. – Там пришли... за вами пришли.

Он был в своей спальне, раздетый, среди простыней, сбитых в отвратительный, мокрый от пота ком. В просвете между ставнями ветер трепал линялый лоскут раннего утра. Явились ни свет ни заря! Боятся, как бы он не удрал? Так ведь он мог удрать и ночью... Кстати, почему он этого не сделал? Ах да... Потому что он победитель. Да, он победитель, и, если придворная шушера ждала от него страха, слабости, бегства, она крупно просчиталась!

Он спустил ноги с высокого ложа, потребовал воды для умывания и разбавленного вина, чтобы отбить привкус тухлятины, поселившийся во рту, и отдался попечению слуг. Что за пакость ему снилась? И как следует понимать этот сон, начавшийся так правильно, так обнадеживающе, чтобы обернуться мерзостью и бредом? Трясущийся от страха камердинер кольнул его булавкой, и Борун от души врезал старой бестолочи по уху. Да бес с ним, со сном. Сны, видения, пророчества – это для стада, для обычных людей, с рождения зараженных магией, будто дурной болезнью. Он, Борун, уникален. Он не властен над магией. Так не значит ли это, впервые пришло ему в голову, что и магия не властна над ним?

К огромному его удивлению, у ворот его ждал не военный наряд, усиленный группой магического захвата, а заурядная карета с эмблемами дворцовой службы на дверцах. Даже обидно! Впрочем, кортеж из двенадцати обряженных по-парадному скороходов и почтительность обоих выездных лакеев несколько утешали. По всему выходило, что в нем видят не государственного преступника, но и не беспомощного выскочку. Фактически наследника. И он воссел на жесткое сиденье казенного выезда с истинно королевским достоинством.

Водворение под сень Дома правосудия было обставлено с благопристойностью и тактом. Сам глава ведомства исполнения наказаний почтительнейше встретил новосела на пороге. Статус узника представлял неразрешимую загадку, и бедняге тюремщику следовало посочувствовать. Как-никак перед ним был не заклейменный судом преступник, а претендент на королевский трон. Не вполне законный, хотя и незаконным не назовешь. Правда, простолюдин. Но дело-то могло обернуться как угодно! Сегодня возьмешь этого непонятного типчика под стражу, а завтра он уже никакой не типчик, а Избранный. И кого тогда введет «под сень» квартет дюжих молодцев в сизо-зеленых, как тюремная тоска, мундирах? Словом, начальник тюрьмы решил видеть в постояльце персону не столько охраняемую, сколько защищаемую законом, отнестись к означенной персоне со всей возможной почтительностью, самому же держаться тепло, по-дружески. Подчиненные получили строжайший приказ на сей счет – и не подвели. Весь штат неумело лучился улыбками. Даже стражники на постах старательно растягивали губы, отчего гляделись истинными чудищами. Борун аж взмок со страха, пока добрался до камеры. Впрочем, какой там камеры – покоев дорогого гостя!