Юлиана Суренова - По ту сторону гор

— Да, для сравнения нужно иметь хотя бы двоих.

— Послушай, если ты так ценишь старшего сына, почему держишь его в темнице?

— Пусть посидит. Ему не мешает. Однако мы отвлеклись, заведя разговор в какие-то совершенно жуткие заросли… Мы говорили о пастушке. Помнишь, когда он в третий раз прибежал к стражам, крича, что на стадо напали волки, те высмеяли его и, отвесив тумаков, прогнали прочь, потому что решили, что он снова все выдумывает. Но на этот раз волки были настоящие. И они загрызли весь скот.

— К чему ты ведешь?

— Плохо говорить обо всем сразу, — недовольный его непониманием, качнул головой царь. — Некоторые никак не могут поспеть за мыслями, слишком сильно хватаясь за одни, чтобы заметить другие. Мы говорили о вести, принесенной Аль-ми. О кочевниках. Что бы ты сказал, если бы о них нас предупреждал Аль-си?

— Что он хочет выманить войска из столицы, чтобы было легче взять власть, — не раздумывая, ответил советник.

— Но ты бы поверил ему?

— Ни единому слову!

— Да… — нахмурившись, Альрен опустил голову на грудь. — В свете последних событий, действительно, не лучший пример. А прежде, когда еще не было известно о заговоре? Когда заговора вообще еще не было?

— Ну… — советник пожал плечами, Не нравились ему все эти — "абы да кабы". — Наверное.

— Вот видишь!

— Ничего я не вижу, — недовольно проворчал советник, — кроме старого друга, всегда казавшегося мне самой рассудительностью, а теперь явно сходящего с ума…! Впрочем, — немного погодя, пожав плечами, продолжал он, — если ты хочешь подстраховаться, я пошлю на границу отряд стражей. Они все разузнают и быстренько вернутся назад.

— Вигор… — царь с сомнением качнул головой. Вообще-то, он никогда не любил полумер, но, видно, такое уж время пришло.

— Аль-до, согласись: все войско — это перебор. Хотя, конечно, решать тебе. Я же исполню любой приказ.

— Даже если будешь считать его ошибочным?

— Да. Не в первой.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему, даже споря со мной, ты, в конце концов, подчиняешься?

— Ты — царь, я — твой верноподданный.

— Ты — мой друг.

— Да. Но это — во-вторых. Есть еще в-третьих, в-четвертых, в-пятых… Но, прежде всего, я — верноподданный.

— При чем здесь подчинение?

— Ну, такое уж у меня понимание верности.

— Верность… — царь качнул головой. — Казалось бы, какое простое, понятное слово, и вот ведь… Ты знаешь, у меня такое чувство, что я предаю сына.

— Даже так? — хмыкнул советник. — И в чем же заключается предательство? В том, что, раскрыв его заговор, ты посадил его в темницу, а самых рьяных сторонников казнил? Ну да, самоубийство — тоже знак верности. Благородно. Но не имеет никакого отношения к разумности.

— Я говорю об Ал-ми, — качнул головой Альрем.

— А он-то тут при чем? — удивленно взглянул на друга Вигор.

— Мне следовало бы послать все войско, как он просил.

— На границу?! Мы же, кажется, все обсудили. Надеюсь, ты это не всерьез и не собираешься на самом деле совершить эту глупость?

— Нет.

— Ну, слава богам! — всплеснув руками, облегченно вздохнул советник. — А то я уже решил, что это безумие заразно.

— И поэтому я чувствую себя предателем, — словно не слыша его, задумчиво продолжал царь. Несколько мгновений он молчал, а затем, резко мотнув головой, сбрасывая с себя то, что уже казалось ему наваждением, вновь став самим собой, он решительно закончил: — Хватит об этом. Значит, поступим вот как: на границу отправишь отряд стражей. Пусть все разузнают. И будут внимательны! Чтоб мышиный след на земле не пропустили!

— Ясно, — кивнув, Вигор повернулся, собираясь уходить исполнять царскую волю.

— Но до их возвращения войско не распускать!

— Аль-до… — остановившись, советник наклонил голову, готовый возразить, что это, по меньшей мере, бессмысленная трата средств, которые требует на себя остававшиеся в столице воины.

Но на этот раз царь был явно не расположен к спору.

— На всякий случай, — нахмурившись, он рассматривал покрытый разноцветными изразцами пол у себя под ногами. — Мало ли что… — у него никак не выходила из головы притча о волках, а перед глазами стояло лицо сына, в котором было что-то такое… необычное, абсолютно взрослое и совершенно искреннее.

Он очнулся у себя в комнате. По укрытым сумраком стенам скользили длинноногие тени призраков, глаза которых вспыхивали недобрым алым пламенем — отблеском застывших возле дверей, словно стражи на посту, факелов.

Эти тени уже являлись к нему однажды — в ту ночь, в пещере, когда он понял, что, порой, ради того, чтобы жить, нужно отказаться от мечты.

Аль на миг закрыл глаза. Ему в голову вдруг закралась мысль, дикая в своей, на первый взгляд, бессмысленности, а на второй и последующие — предопределенности.

"Что если на самом деле ничего и не было? Что, если я никуда не убегал, просто заснул в ту ночь… Вчера… И мне просто приснилось…"

"Нет! — хотелось кричать ему. — Это невозможно! Сны — они нечеткие, расплывчатые, чаще всего — абсолютно глупые. Да и короткие слишком. Только начинаешь к ним привыкать, как они — раз, и заканчиваются… — действительно, ему никогда не снились сны, которые продолжались бы больше одного дня. Этот день мог быть длинным и коротким, насыщенным событиями и совершенно пустым, но он был лишь один. Случалось, что он засыпал во сне, но просыпался всегда в другом месте, не там, где его застал отдых. То же, что случилось с ним, заняло целых две недели! — Нет!"

Но, с другой стороны…

"Если это только сон, то, значит, нам не угрожают никакие кочевники. И Ларг жив…" — ему бы очень хотелось, чтобы это было так.

По жару, который вдруг обжег зачесавшиеся глаза, он понял, что готов заплакать. Но разве плачут по тому, кого на самом деле нет?

Вытянув из-под накрывавшего его по самую шею тяжелого мехового одеяла руку, он хотел смахнуть непрошеные слезы, пока их никто не заметил — мужчине не следует. Но тут его взгляд остановился на ладони. Глаза непонимающе сощурились, рот приоткрылся от удивления.

— Но как же… — сорвалось с губ.

Его ладони были совершенно гладки. Нет, кожа сохранила переплетение линий-предсказательниц судьбы. Но ни мозолей от весел, ни ссадин, ни обломков ногтей.

— Неужели действительно это был только сон? — он шевельнулся — осторожно, боясь резкой вспышки боли в избитом, израненном теле. И вновь ничего, лишь какая-то непонятная глубокая вялость, когда любое усилие оказывалось недостаточным, каждое движение — замедленным.

Стоило ему приподнять голову над подушкой, как мир перед глазами заплясал, спеша соскользнуть за грань реальности, сознание повело, уводя во мрак. Страшно захотелось вновь лечь, обретая надежную опору, но он не позволил себе этой еще совсем недавно казавшейся ему совершенно безобидной уступки своей слабости. Плотно стиснув губы, он упрямо продолжал движение вперед, пока не оказался сидящим, покачиваясь, на краю каменного ложа с босыми ногами, спущенными на холодный пол. Еще миг — и он стоял. Пусть нетвердо, покачиваясь на словно вдруг онемевших ногах, с опущенной на грудь головой и закрытыми, чтобы не видеть, как кружится перед ними мир, глазами.