Константин Бояндин - Этап

Аввакум-то здесь с середины того века, — продолжал Петрович. — Наверное, последний среди нас был верующий. Каторжанин, бежал с одного из этапов, и под брёвна попал. Лес сплавляли, брёвна скатывали — его и придавило. Редкостный прохвост! И ничто его не брало, даже ядерная война. Это сейчас пошли зомби и вампиры, раньше всё было привычнее. То саранча, то кровавый дождь. Ну хоть ядерная война прекратилась, и на том спасибо.

Мне тридцать пять было, когда на войну пошёл. Уже семья, дети. Но как заговорённый: никто из ребят наших, кто со мной пошёл, не уцелел. Кто-то инвалидом стал, большинство погибло. Я один — весь в шрамах, но живой и на всё годный. Я, когда под грузовик попал, здоровее многих молодых был. Помню, сильно переживал первое время, особенно после двух первых концов света. Аввакум мне и сказал: если ты это наказанием считаешь, то ты арестант, вечный каторжник, и покоя тебе не будет. Для тебя, говорит, каждый конец света будет этапом. Каторгой, то есть. Я вот, говорит, сам каторжник. Однако здесь всё понял, и не тосковал, как только понял. Я ему и говорю: что этап, это верно. Но другой этап. Жизненного пути. Он посмеялся, помнится, потом и я засмеялся сам, и уже не переживал. А что толку переживать? Человек, если он человек, везде себе место найдёт, и цель найдёт, применение.

— А что стало с Аввакумом?

— Ушёл. Нашёл другую команду, там как раз было одиннадцать, и ушёл. Помню, как с нами прощался — вам, говорит, оставаться, пока единоверцев не сыщете. А мне пора. Это ведь он понял, как можно с другими командами встретиться. Никто такого и представить не мог, а он сумел. И ведь неуч, грамоты не знал, до ста едва умел считать. Здесь уже всему научился. Умище был! — и Петрович покачал головой. — Фёдор потом видел, как это выглядит, когда уходят. И записку принёс, от Аввакума. Не саму записку, фотокопию. Точно он передал, была там пара подробностей, о них никто чужой не мог знать.

— Что он передал в записке?

— То и передал, что мы теперь знаем. Соберите двенадцать, одной веры, и как найдёте, то зеркала вас пропустят в Царствие Божие.

— То есть те двенадцать умерли?

— Кто знает, — пожал плечами Петрович. — Фёдор говорит, что вряд ли. Да и Аввакум был горазд красиво сказать. Он ведь здесь уже уверовал, когда понял, что как заговорённый, что его ничто не берёт. Пока других спасает — не берёт.

— Одной веры, — повторил Николаев, и усмехнулся.

— Мы не верующие, — согласился Петрович. — Никто из нас. Но вера у нас одна, вот так вот.

Николаев отпил ещё чая и задумался. Крепко задумался.

— Тебе, верно, интересно, как я тебя нашёл? — Петрович добыл ещё одну сигарету. — Аввакум мне подсказал. Кто, говорит, твоей веры, всегда тебя заметит и в глаза посмотрит. А если сомневаешься, что это он, то пойди прочь, в другое место, и там он тебя непременно снова встретит. Потому что чувствуете, что одна вера у вас, что свои. Так и выходило.

— А те, которые с нами не остались? Они той же веры были?

— Были, — согласился Петрович. — Но их вера не устояла. Когда конец света наступает, тут и видно, что ты за человек. Кто-то укрепляется в вере, кто-то отказывается от неё. Вот и всё. Когда начинается, у тебя полминуты, не больше, чтобы выжить в первый раз. И несколько попыток даётся — других спасти. Хотя бы одного. Если спас — значит, прошёл отбор. Так мы поняли.

— А я кого спас? — подумал вслух Николаев. — Кошку разве что.

— Кошка тоже живое существо, — пожал плечами Петрович. — Вначале она тебя спасла, потом ты её. Потом, вспомни: нескольких зомби застрелил. Кто знает, может, они сожрали бы кого-то, кто жив остался.

Николаев снова задумался.

— Ну, нам пора, — Петрович затушил сигарету. — Серёжа, старайся не думать об этом много. У нас всех остались там родные и близкие. Это не забыть. Но и горевать по ним постоянно не стоит, никому этим не поможешь. Жить надо. Раз уж выжил.

— Да, я помню. Человек найдёт себе цель и применение.

— Именно, — улыбнулся Петрович и крепко пожал ему руку.

— Дядя Серёжа, вот, — Дарья, выбежав встречать его, протянула что-то, похожее на мобильник. — Это вам! Ой, прости, это тебе!

— Что это? — удивился Николаев, обняв её и Марию.

— Навигатор, — охотно пояснила Дарья. — Прибор такой. Ты же просил, чтобы можно было маршрут составлять? Он умеет! И карту показывает!

— Молодчина, — искренне повеселел Николаев, и заметил, как обрадовалась Дарья. — То, что нужно. Тогда учи, как с ним обращаются.

— Это лучше на улице показывать!

— Так пойдёмте погуляем! — предложила Мария. — Поужинаем и погуляем.

Они дошли до набережной и там присели на лавочку. Дарья увлечённо рассказывала всю дорогу, как пользоваться навигатором, и Николаев, поначалу неуверенно, а минут через пять уже играючи умел включать разные режимы прибора: запоминать дороги, показывать карту и так далее.

— Вот спасибо! — он обнял сияющую Дарью. — А это тебе, — и протянул ей то, что хранил в портфеле — весь день боялся, что сломается.

— Воздушный змей! — восхитилась Дарья. — Настоящий! Сам сделал?

— Сам, — согласился Николаев. Подумаешь, змей. Это сейчас дети не знают и половины тех игр, в какие играли их родители, и делать такие вот простые игрушки не все могут. А в его время во дворе дома — точнее, на ближайшем пустыре — постоянно были соревнования, чей змей выше поднимется. — Показать, как с ним обращаются?

— Я сама! — и Дарья побежала подальше, и через каких-то пару минут уже тянула змея за леску, а тот уверенно, пусть и медленно, набирал высоту.

— Она всё ещё любит игрушки, — улыбнулась Мария. — Да что там, я сама люблю. Не наигралась, наверное. Она тебе уже рассказала, как мы с ней встретились? На меня тогда напали зубастики, мы их так прозвали — такие мерзкие шарики, с голову размером. Всё жрали подряд, что вообще можно разгрызть. У меня уже руки отваливались дисками махать, понимала — всё, сейчас сожрут, и тут она пришла на помощь. Я успела заметить, что вся эта зубастая пакость как будто сгорает и лопается. Чуть по Даше молнией не заехала. А она подошла, молча взяла меня за руку и повела. Идёт и поворачивает своего Винни-Пуха — эти отовсюду лезли, такая волна была, вспомнить страшно. А она идёт, игрушкой своей машет в разные стороны, и всё это просто лопается и сгорает. Так и шли, молча. Она улыбается, и за руку меня держит. А я иду, как собачка на поводке, и не пойму, то ли орать от радости, то ли пищать от страха. Пока шли, она, похоже, почти всех спалила, кто нас заметил, потом только отдельные попадались, уже не так страшно, я в себя пришла и сама малость постреляла. Подвела меня к двери, значит, к такой здоровенной и железной, постучала — там нас уже дядя Гоша ждал, и остальные. И только там говорит мне: я, мол, Даша, а тебя как зовут?