Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

— Цыть, позорные! — и змеёнышу подмигнул: — Клянусь Велесом!

Поерзал на каменном троне Жар и не сразу спросил:

— Что же это выходит? Выходит, я — тоже немного бог?

— Немного! Но и немало! — так Велес ему сказал и трон ближе к себе пододвинул.

— А богом быть для чего? — и с тоской огляделся змеёныш, и в сумерках, в сырости, в бесконечности подземелья себя ощутив, вдруг заныл: — Чтобы вечно жить здесь?! Я домой хочу!

— Не спеши, погости у отца!

— А обратно ты меня точно отпустишь?

— Отпущу!

— Поклянись Перуном!

Тут уж Велес обиделся, подскочил, хромоного забегал:

— Да отчего же Перуном? Что вам хорошего сделал этот злодей? Мне-то, сынок, ты можешь честно сказать! Ведь он — злой?

Помолчал Жар:

— Ну да, злой! Его все боятся!

— А я… Я был добрым, добрейшим! Я позволял людям всё! Грех не грех, если Велес твой бог!

— Грех не грех, — Жар зачарованно повторил.

— Запомни, малыш! Когда станешь князем…

— Князем? Я? Нет! Ягода мне не даст!

А Велес уже откуда-то выхватил небольшой оберег из железа и на шею змеёнышу стал его одевать. Только широкая, крепкая была у змеёныша шея, тесно стало ему в чужом обереге. Хотел он сорвать… А Велес руки его поймал:

— Нет уж терпи! Хочешь княжить — терпи! Это — матери твоей оберег, Лиски, княгини! Она мне сама его в память о нашей встрече дала! — и к носу глаза почему-то скосил. — Скажешь так: спускался под землю, там встретил мать. Оберег получил от нее!

И увидев, как потрясен всем услышанным Жар, подмигнул ему и в ладоши три раза хлопнул.

Услышала нечисть эти хлопки и тут же с деревянными чашами повалила, угощение на согнутых спинах понесла. В одной чаше змеи клубились, в другой — раки и крабы клешнями дрались, в третьей — земляные черви сплетались и расплетались. И чаш этих было бессчетно. Облизнулся Жар двойным языком, ведь всё это были его любимые кушанья. И Велес их тоже стал жадно за обе щеки уплетать. Тут уж Жар поверил бесповоротно: не Родовит — Велес ему отец.

Нельзя человеку без дела. И если семь лет от роду человеку, ему тоже без дела никак нельзя. А почему, это и детям известно: ночью к ленивому волк Коловул придет, может просто за бок укусить, а может и в лес унести.

Щука Мамушке помогала горох лущить. А только увидела со двора, что Ягда по Селищу с Кащеем идет, не выдержала и бросилась следом. И Утя, он тоже матери помогал: Яся тяжелые жернова вращала, а он в них зерно подсыпал, — но увидел через плетень, что Ягда и мальчик из степняков по Селищу рядом бредут, что руки у мальчика лопухом и еще тряпицами перевязаны, — разгорелись у Ути глаза, бросил он матери помогать и через плетень перемахнул.

А Заяц вместе с Удалом посреди своего двора стрелы перебирал, наконечники проверял, не надо ли их к кузнецу снести да получше их заострить — вдруг передумает Родовит, вдруг отпустит Удала с Кащеем в Дикое поле. Глядит, а степняшка-то мимо двора их идет! Выскочил на дорогу Заяц, стал у Щуки и Ути спрашивать, чего это он на воле гуляет? Но только не знали этого Щука с Утей, на расстоянии от Ягды с Кащеем держались. Тогда и Заяц тоже стал крадучись рядом с ними идти.

Вот дошли Ягда с Кащеем до кузницы. Увидел мальчик, как ловко Сила молотом по мечу раскаленному бьет и сразу Симаргла вспомнил. Выхватил из плетня сразу несколько прутьев и стал ими, будто Симаргл мечами своими, играть. Потом в небо рукой указал:

— Ягда! Говоры! Ну? Говоры!

А только девочка удивленно плечами пожала:

— Это — растение палка. Это шатер — небо.

— Шатиор, — шепотом повторил Кащей, отбросил прутья и за Ягдой покорно пошел.

Вот дошли они до Лясова дома. Сказитель, как водится, на зеленой крыше сидел, струны пальцами трогал.

— Это человек — Ляс, — сказала Ягда Кащею. — Левым глазом он касается нас, а правым — богов!

Но Кащей не смотрел на Ляса. Обожженные утром руки снова заныли, и он стал ими взмахивать, от дуновения ветра становилось немного легче. А когда он пустился вприпрыжку, боль почти унялась.

— Убежит, — сказала испуганно Щука.

— Пусть только попробует! — хмыкнул Заяц.

А Кащей все пылил по дороге. Вот уже добежал до Перунова дуба.

— Стой! — Ягда следом бежала. — Это наше священное дерево! Когда я стану княгиней, я буду входить в него! И слушать волю богов! И разговаривать с ними. Смотри на меня! Вот так!

И замерла на мгновение, и, поймав наконец взгляд Кащея, запрыгала, забесновалась:

— И-и-и! А-а-а! Вуа-ва! Там внутри, понимаешь?

Кащей удивленно пожал плечами. Потом оглянулся, на большом сером камне в двух шага от себя он увидел бога с семью мечами и опять закричал:

— Говоры! Ну? Говоры!

Подбежал, схватил Ягду за руку, потащил к священному камню:

— Говоры, Ягда! Ну?!

— А-а, это — Симаргл! — улыбнулась мальчику Ягда.

— Сымарыгыл, — шепотом повторил Кащей.

— Сын Мокоши и того, чье имя вымолвить разом…

Но Кащей ее больше не слушал. Он закинул голову в небо:

— Сымарыгл…

В небе плыли белые облака. И тогда Кащей сам стал танцующим богом. Он запрыгнул на камень, он стал играть воображаемыми мечами, — и это у него получалось так легко, так стремительно, так похоже, что даже Щука, даже Утя и Заяц с почтением притихли вдали.

С камня Кащею была хорошо видна степь. Она начиналась сразу же за рекой. А там, в восьми переходах отсюда, был дом, а в нем мать, две старших сестры и два младших брата.

— Эр-бегер, — сами шепнули губы. — Мой шатиор — там! — а потом он что-то гортанное крикнул, чтобы себя подбодрить, и бросился к склону, и от волнения оступился, и уже кубарем полетел вниз к реке.

— Кащей! Стой! Нельзя! — от бессилия Ягда била руками колени.

А мальчик уже плыл через реку. А Ягда уже плакала в голос:

— Что ты сделал? Дурак! Что теперь будет?!

Щука, Утя и Заяц, обгоняя друг друга, бежали обратно. Заяц был всех быстрее. Он первым ворвался в Селище с криком:

— Степняшка сбежал! Отец! Степняшка сбежал!

Конь стоял у Удала все эти дни наготове. Только вскочить на него осталось, только ласковым словом ободрить. Доскакал до реки Удал: надо же, какой прыткий мальчишка, — лишь черная точка виднелась в степи — будто маковое зерно над травою неслось. Поднялся Удал в стременах, крикнул по-птичьи:

— Фью-фью-фья! Кра-кура!

И дозорные поняли: надо ловить беглеца. И послали Удалу свой звонкий ответ:

— Цвинь-цвиуть! Цвиуить-цвинь!

Значит, тоже уже беглеца разглядели. А только не закатилось бы маковое это зерно в какую расщелинку! И пустил Удал своего коня осторожно, по склону, а потом уже по степи — во всю прыть.

Вот и еще один не разрешенный людьми вопрос: для чего было Мокоши видеть грядущее — чтобы успеть его изменить или чтобы смиренно принять? Но разве способны к смирению боги? Или перед неизбежностью рока смиряются и они? Не знали, спорили люди. И когда Лада над бадей с водою склонялась, будущее надеясь в ней различить, опасались люди: не прогневается ли на это богиня — одной Мокоши в будущее смотреть дано — и спешили они Мокошь задобрить, пучки льна для нее вязали и в дар ей несли или пряжи немного, которой до рассвета напряли.