Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

Одна Мокошь среди всех остальных богов даром предвидения владела. Оттого и Перун ее опасался порой. Опасался, что знает Мокошь такое, чего и ему, громовержцу, знать не дано. А только всё ли в грядущем и Мокоши было открыто? Или только Стрибог, при начале мира стоявший, знал и начало его, и конец? Одному ему было видеть дано все верхние звезды, что плавали над землей, и всё неоглядное море — оно называлось Нижним — в котором, будто желток в белке, парила земля. А Мокоши? Ей, быть может, досталось видеть не море, а лужицу только? Не знали, спорили люди.

А ведь и правда: Мокошь, чтобы в грядущее заглянуть, в лужицу — в след от копытца смотрела. Пробежит небесный олень, рассеется звон его колокольчиков, затянется след небесной водой, склонится над следом Мокошь, шепнет сокровенно: «Меси, вода! Неси года!» — да и увидит уже не свое отражение, будущее увидит.

На этот раз Мокоши захотелось заглянуть в грядущее Жара и Ягоды. Узнать, кто из них станет княжить, кому из них посох от Родовита достанется. А только увидела Мокошь не то, о чем у небесной воды спросила. В копытце привиделся ей мальчишка из степняков, подросший, ловко размахивающий мечом — мечом норовящий Жара проткнуть! И вот уже ранящий Жара!

— В грядущее смотришь? — это Перун к ней приблизился и ревниво спросил. — И что же там видишь?

Встала Мокошь с земли, улыбнулась, поправила волосы, чтоб не змеились:

— Дождь вижу! Скоро дождь на земле пойдет!

И рассмеялся Перун:

— А ведь правда! Как в воду глядела! — и руку ей протянул. — А хочешь вместе, жена, прокатимся на колеснице?

— Ты же знаешь, у меня от ее грохота уши болят! — и попятилась. И складки одежд своих расправить решала, и увидела: стали они сурового, темного, будто железного цвета.

Побаивался ее, такую, Перун:

— Ну как знаешь, — сказал. — А мне людей Родовита еще побаловать хочется! — и присвистнул, чтобы кони его уже ждали. И в долину небесной реки широко зашагал.

А Мокошь задумалась, на цветистый пригорок присела. Ей не нравилось будущее из лужицы от копытца! И с пригорка сбежав, смерчем сделалась Мокошь. Оторвалась от небесного сада и над землей понеслась.

Снова сидел Кащей на цепи. С тех пор как настиг его в чистом поле Удал, жить Кащею в кузнице определили. И чтобы ел он свой хлеб не зря, велели во всем кузнецу помогать.

В кузнице было жарко, как дома, в степи. И оружие в могучей руке кузнеца тоже, как дома, быстро и ярко сверкало. Только вот цепь на ноге была, будто на звере диком. Мешала, гремела, дальше двери не пускала. То и дело на дверь оглядывался Кащей, Ягду ждал. Еду ему Ягда носила. Хотелось мальчику думать: он не Ягды, он только еды дожидается. И еще ждет того, как весело ему девочка скажет: «Это еда — сыр, это еда — хлеб!»

А Ягда, чтобы просто и весело это сказать, сейчас возле кузницы, на траве сидела и говорила себе, что нельзя ей войти и заплакать, оттого что Кащей — на цепи. Говорила себе: он сам виноват!

На небе опять хорошо, черно, густо тучи сходились. Встала Ягда с земли. Увидела: возле самого края земли смерч несется. А может быть, и не смерч — может, это Мокошь-богиня спешила куда-то. Так подумала Ягда. И чтобы в кузницу легче было войти, смерчу до земли поклонилась: «Помоги мне, Мокошь-богиня!» И с улыбкой вошла.

Кащей раздувал мехи. В отблесках пламени волосы были у него по-особенному черны, и глаза по-особенному, как река в жаркий день, синели. И улыбка — он так и вспыхнул улыбкой, только Ягду увидел — была еще белозубей, чем прежде.

— Поклянись, что ты больше не убежишь! — сказала вдруг Ягда и протянула холстину. В холстине был увязаны хлеб и горшок с молоком. — Тогда я опять попрошу за тебя отца.

Кащей взял холстину, глазами у Силы спросил: а поесть можно?

— Поешь, тоже надо! — словами ответил кузнец.

И усевшись на пол, Кащей развязал большой узел. Отпил из горшка, стал жадно ломать хлеб.

— Поклянись, что ты больше не убежишь! — уже с гневом сказала Ягда.

Кащей покачал головой:

— Мой шатиор там! Клянусь! — и ладонью накрыл свой золотой амулет: — Качшей убежишь!

Ярче огня полыхнули у Ягды щеки. Выбежала она из кузницы, от обиды себя не помня. И так вовремя, так хорошо остудил ее с неба сильный и благодатный, с горошину, дождь.

Лихо и Коловул играли в «умри-отомри». Великанша сидела над озером, на огромном, треснувшем камне, а у нее за спиной резвился, прыгал, гонялся за толстым своим хвостом Коловул. Но волком он был недолго. Из шерсти, как круглый лесной орех выступает из скорлупы, вдруг проявилось лицо, а из передних лап руки.

— Умри! — грянула в этот миг великанша и обернулась. И зашлась басовитым, грудным смехом. Ничего не видела она в жизни смешнее этого недоволка.

Обиделся, хотел зарычать Коловул, а только ртом зарычишь разве?

— Отомри! — со смехом позволила Лихо.

И Коловул стремительно сделался снова волком. И с рыком бросился к Лихо, куснул ее выше локтя.

— Ты чего? — великанша вскочила, обхватила ручищами Коловулову шею. И вот они уже по траве покатились. То Коловул клыками ее хватал, то Лихо его руками одолевала. И не заметили оба, как смерч принесся на их поляну. И как из смерча Мокошь шагнула. Улышали только:

— Всё забавляетесь?! А у людишек чужак! Сильный, опасный!

Встала Лихо с травы, подол отряхнула:

— Мамочка, о… Какие у тебя сегодня глаза! Будто ты в будущее смотрела!

— Да! — Мокошь крикнула. — Я смотрела!

— И меня научи! Я тоже хочу! — это Лихо заныла.

А Коловул, чтобы мать не трясла его за загривок, сам завертелся волчком и сделался человеком. А голосом еще хриплым, звериным протяжно сказал:

— И что там увидела?

Мокошь выхватила из волос свой гребень, бросила его оземь. И прямо среди травы родник вдруг забил. Склонилась над ним богиня.

— Вода, туда, вода сюда, — зашептала.

И близнецы тоже с волнением подошли. Они думали будущее покажет им мать. Но нет, в грядущее Мокошь никого не пускала. Показала им Мокошь лишь нынешнего Кащея — в кузнице мальчишка сидел, хлеб жевал, молоко допивал из горшка.

— Детеныш, — умилилась вдруг Лихо.

А Мокошь сказала:

— Этот детеныш не должен стать взрослым! — и гребенку из травы подняла. И тут же заглох родник, даже мокрой травы по себе не оставил.

— Умри и не отомри? — спросил Коловул.

Мокошь понятливости его улыбнулась.

— Не медлите! Отправляйтесь к людям сейчас же!

И чтобы избавить себя от лишних вопросов, закружилась, опять стала смерчем и понеслась вдоль ущелья, обрушивая вниз камни, легко на лету их ловя и унося за собой.

Семь дней и ночей не видели люди Жара. Казалось, и птицы его не видели, и звери лесные. Семь дней по лесам, по полям люди Родовита бродили, змеёнышевы следы искали, каждому встречному зверю в глаза заглянуть норовили: а вдруг что и знает зверь о пропавшем ребенке, вдруг взглядом своим разумным и расскажет о нем? Не знали звери, молчали птицы. Потом за капищем, возле кургана следы Коловула — мощные, волчьи, когтистые — вдруг разглядели. Стали думать: не Коловул ли унес княжьего сына? Дети между собою твердо решили, что Коловул, точно он — ленивее Жара не было никого во всем Селище. А взрослые копья, стрелы стали острить, чтобы с ними в предгорье идти — отбивать у Коловула змеёныша. Семь ночей Лада с Мамушкой над бадьей ворожили — на пряже, на воске, на шерсти овечьей — и всякий раз у них одно выходило: змеёныш вернется сам!