Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

А Родовит с подушек на это довольно кивал:

— Все три просьбы твои исполню! А ты уж мою исполни единственную! — и улыбался Кащею.

А Кащей в первый раз улыбнулся тогда, когда в сундуке Родовита меч свой увидел. Не улыбнулся — весь просиял — или это сиянье меча на смуглом его лице отразилось? Будто горные ледники, так сверкал его меч. Будто улыбка Симаргла. И Кащей губами коснулся меча. И когда на крыльцо они с Ягдою вышли, еще раз с волнением коснулся.

Всё не понравилось Ягде — и голос отца, холодный, скрипучий, и свет из глаз — белый и колкий, и улыбка его, не округлая, щедрая — спелым колосом, а прямая и быстрая — разящей стрелой.

— Не пущу! Никакого благословения не хочу! Не пущу! Нельзя человеку в небесный сад! Боги накажут! — так сначала сказала — на высоком крыльце, а потом, когда они до конюшни дошли: — Послушай, он что же… наесться этими яблоками и будет жить вечно? — и потом, когда торбу с овсом на Степунка одевала: — А мы ему этих яблок не отдадим! — и когда гриву ему на прощанье чесала: — Кащей! Поклянемся друг другу, что яблоки эти сами съедим! — и обернулась, и строго в глаза посмотрела.

— Но он же без яблок благословения не даст!

— А он и с яблоками не даст! Послушай! А мы их подменим! Он разве был в небесном саду? Никогда ни один человек там не был! Что дадим отцу, то и съест!

— Нет! Ты шутишь! — и осторожно ее волос коснулся, живых, подвижных, волнистых. А глаза у Ягды были цвета небесной реки — наверно, наверняка. И он сказал без голоса и без губ: «В твоих глазах вечность — без всяких яблок!»

А Ягда словно бы услыхала:

— Без тебя мне не нужно вечности!

И он тоже ответил голосом и губами:

— Без тебя мне не нужно и дня!

Сначала им показалось, что это вздохнул Степунок, что он по дальней дороге истосковался. А потом, когда вздох повторился и они обернулись — это было невероятно: на спине Степунка сидела Фефила, серьезная и нахохленная. Двумя пятипалыми лапками она держала поводья.

— Фефила поедет со мной? — улыбнулся Кащей.

И Ягда радостно закричала:

— Фефила! Ты знаешь туда дорогу? Ну, конечно, ты же в этом саду родилась!

Вместо ответа зверек снова вздохнул: дети есть дети, они радуются всему — тому, что сейчас им рядом скакать — пускай так недолго… А им кажется: долго! разлука еще не скоро! И похлопывая коней, и забираясь на них, и вот уже проносясь через Селище, они радуются и спешат, навстречу сами не зная чему.

Жар их увидел издалека, и коней их узнал — Степунка и отцова, буланого — и в высокой траве притаился. Если от ярости искры сами собой из пасти не выскочат, значит, не выдаст себя ничем. Отсидится в траве, отлежится, червей и личинок наковыряет и ближе к ночи дальше пойдет. В Селище Жар решил среди ночи войти, так надежнее будет. И опять выглянул из травы.

Вот они и остановили коней. Ягодкина красота далеко, аж досюда, видна — удивился Жар, — так горит, будто маков цвет. До того горит, что Кащей от нее рукой заслонился, дальше ехать не может. Долго они на конях друг возле друга стояли. А потом протянули друг к другу руки и головами тоже потянулись как будто — что такое? зачем? — полыхнула у Жара пасть, пришлось опять повалиться в траву, пришлось свою пасть покрепче руками сцепить. А когда отлежался в траве, от ярости отдышался, выглянул — всё, разъехались наконец. Ягда в Селище понеслась. А Кащея и след простыл. А не простыл — не беда, к ночи точно простынет. И упал в траву Жар, теперь уже не от страха, руки блаженно раскинул, стал в небо смотреть. А только пусто там было. Так пусто, что и поверить нельзя, будто есть, кроме Велеса, и другие боги. Вон стрижи точно есть и ласточки двоехвостые тоже… И зевнул Жар, а после вздремнул, и до тех пор проспал, пока первые звезды не появились. А тогда уже потянулся, освежился ночною росой и в Селище двинулся. Дорогу искать совсем просто стало, только ноздрями води и след не теряй — конский, тяжелый, и Ягодкин, свежий. Быстро шел, иногда бежал, так домой попасть не терпелось. И дышал от этого всё трудней и трудней.

Высокий берег реки — снизу до верха горшками набитый, — издалека одышку его различил. Жар дыхнет и стена в ответ. Змий решил, что дозорные это, вот и крикнул негромко:

— Эй, там, в дозоре! Это — свои!

А стена, будто этого и ждала, затвердила на все лады: «Там, в дозоре! Это — свои?! Эй! Свои?!»

— Говорю же, свои! — обиделся Жар. — Это я, ваш князь возвратился! — и к берегу Сныпяти подбежал.

А над Селищем понеслось уже грозное Жарово: «Это я, ваш князь, возвратился! Это я!..»

Заметался в постели своей Родовит:

— Где Кащей?

А Мамушка лепетала спросонья:

— Сам его же и отослал, князь-отец!

А Ягда уже бежала по Селищу в одной холщовой рубахе. И люди тоже уже выскакивали из домов. У кого меч был в руке, у кого копье, лук и стрелы. Сами не знали еще, зачем их с собой захватили. А только когда на берег высокий выбежали и Жара у Велесова истукана глазами нашли, — как пот прошибает, так ярость людей прошибла. И они закричали:

— Не плыви! Там и стой!

А только Жар все равно шагнул на свадебный плот. Все три шеста в руку сгреб — на плоту они невредимо лежали — и вот уже стал от берега отплывать. И люди тогда опять ему закричали:

— Не хотим тебя больше!

— Не князь ты нам!

— Выгнал тебя степняшка, мы и вздохнули!

А Жар шесты в дно речное упер и глаза узить стал. Людей на берегу высоком высматривать: кто какие слова говорит, кого мечом за них наказать, а кого и огнем, — дайте только доплыть! Нет, не смог различить. Одно видел: плотно, стеной сплошною стоят, как на свадьбе его стояли. И закричал:

— Священный брак уже совершился!

И многократное эхо под небеса понеслось: «Священный брак уже совершился!»

— Слышите? — закричал. — Это боги мне вторят!

И опять приумножилось: «Это боги мне вторят!» И от этого вовсе уже осмелев:

— Я хочу говорить со своею сестрой и женой!

И тогда из-за спин Ягда вышла. При свете луны ее красота совсем другою была — не той, что при свете дня. Как белое облако в черной ночи лучилась ее красота.

— Ягодка! — так Жар сказал и добавил негромко: — Я по тебе скучал…

И когда над водой отзвенело, отшептало, отшелестело: «Я по тебе скучал!» — Ягда крикнула:

— Уплывай! Не муж ты мне и никто! Уплывай по добру, по здорову! Туда, куда наших идолов сплавить хотел!

И люди тоже, как эхо, загомонили:

— Уплывай!

— Река тебя унеси!

И затрясся от ярости Жар. От бессилия и от ярости. И огонь сам из пасти его рваться стал. И тогда он выхватил первый шест, и поджег его, и в высокий берег метнул. И от ужаса ахнули люди, шарахнулись, некоторые и побежали уже. А Жар и второй шест поджег, снова бросил не целя — в них во всех, ненавистных, вздорных, предавших: