Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

На полу теперь корчился змий. Корчился или кончался? Вот уже и вся кожа на нем будто волною пошла. И пламя из пасти не красным, а сизым сделалось. С ужасом Велес теперь на это смотрел. И как ни хочется нам снова прежним вопросом задаться: любил ли Велес хотя бы детей своих? — лучше мы этот вопрос отставим. Уж слишком неправдоподобным может быть на него ответ. Мучился Велес, на мучения Жара смотрел и мучился сам — что правда, то правда. Но мучился тем лишь, что Жар ему уже не помощник больше. А как же без Жара? Новый Велесов замысел овладения небом — смелый, дерзкий, стремительный, грандиозный — был без Жаровой помощи вряд ли осуществим.

— Ну же, сынок! Или, может, тебя водою облить? — и отвращение пересилив, над Жаром склонился. — Или ты меня испугался? А я и не страшный совсем. Я же тебе отец!

И тут почти невозможное началось, даже Велес попятился. Там, где темя у Жара было, кожа надорвалась и стала с него сползать всё убыстряющимися рывками. Или нет, это сам он стал выползать из нее, мутной слизью покрытый, а под слизью была чешуя и какая-то новая, не знакомая Велесу, еще более острая морда. После нескольких быстрый рывков, после катания по полу и последней, мучительной судороги Жар от прежней кожи своей наконец-то избавился. Приподнялся на четвереньки, передернул всем телом, стряхнул с себя слизь… И тогда на руках и ногах у него — там, где пальцы вчера еще были, — стали когти заметны и между ними зеленые перепонки. А когда Жар на ноги вдруг поднялся или, будет теперь вернее сказать, на задние лапы — ахнул Велес

— Сыночек! Вот это громадность! А оскал! До чего же оскал у тебя теперь необъятный!

А Жар, немного опомнившись, тому перво-наперво удивился, что головой он почти упирается в потолок. На цыпочки встал и уперся.

— Ну вот, — изумленно сказал, — теперь меня точно не победить!

— Тебя и меня! Сынок! — крикнул Велес и лапищей волосатой сына похлопал. Нарочно похлопал так, что в другой бы раз и свалил. А нет, теперь устоял его сын да еще отца в ответ приударил — Велес не крякнул едва. Сдержался, сказал: — Ты теперь отдыхай, отъедайся. Спи вволю. А после будет у нас разговор!

— Мы подумаем, как отомстить за меня, да, отец?

— Аха-ха! — и почти не хромая, Велес к трону пошел, и легко запрыгнул в него, до того был взволнован. — Мы подумаем, о путешествии к Нижнему морю! О необъятности мира, который объять дано только нам!

— Но сначала, отец, мы должны разразить людей! Замучить их гладомором, падежом коров… А еще сотрясением земли! Отец, ты же можешь!

— Не спеши, сын. Сначала мы выбросим из небесного сада этого длинноусого и глухого метателя молний! А Мокошь похитим…

— И Ягду! — с волнением выкрикнул Жар и — чтобы волнение унять: — И Щуку похитим, и Ладу! Всех, всех, кого захотим!

— Ты вырос, сынок! — и Велес трижды хлопнул в ладоши. — Кормить тебя надо теперь за троих.

И тут же забегала нечисть, засуетилась — были, видимо, в боковом коридоре запасы — и вот уже на согнутых спинах блюда с любимым Жаровым лакомством понесла. Копошились на блюдах черви, личинки, улитки, раки, норовя на каменный пол соскользнуть. А Жар их раздвоенным языком и на полу доставал. На четвереньках стоять ему теперь даже удобнее было.

Молчком это Велес отметил — с неприязнью вначале, а после подумал: «Для замысла моего небывалого это ведь даже и хорошо!»

В последнее время слишком уж часто Мокошь смерчем носилась — не могла себе места найти в небесном саду. Это и люди приметили и между собой обсуждали, тревожились, а иные и к Ладе спешили, чтобы Лада им погадала: не прогневали ли они Мокошь-богиню чем? Чаще всех Яся гадать ходила — так за Утку и Зайца страшилась. И Роска, Калины жена, чуть не всякий день приходила, потому что первенца своего ждала. А если Мокошь во гневе будет, кто же в родах тогда поможет, кто младенца приветит — нить на новое веретенце натянет?

А Родовит сам с собой, без Лады, так решил: жертвы Мокоши и Перуну надо удвоить. Он-то знал, чем богиню прогневать мог!

И все-таки — что же Мокошь? Себе она свой непокой хоть чем-нибудь объясняла? Грядущего ли страшилась, небывалого ли ждала? Или будет вернее сказать: не ждала уже — рыскала, высматривала повсюду? Вот вспорола Сныпяти брюхо, как ножом по рыбине серебристой прошлась, чуть икры из ладейных людей на берег на наметала — а зачем? Вот заметила на березовом склоне Кащея, и ему вдогон понеслась. Обогнула Кащея, подхватила Фефилу — неприметного в рыжей листве, маленького зверька — вихрями ее стиснула, будто зернышко жерновами, потерла да и выбросила — в болото хотела забросить, но промахнулась — на вершине высокой осины очутился зверек. Не любила Мокошь Фефилу, всегда не любила, потому что не знала о ней ничего: ни вода небесной реки, ни след от копытца про Фефилу не говорили. Сколько в них ни гляди, а не видно там было ее!

И когда с неподвластным этим созданием наконец-то разобралась, обратила свой взгляд на Кащея. И хотя обещала Симарглу не вмешиваться в его судьбу, — но Симаргл свое слово уже ведь нарушил! — вот и ей захотелось, раз нельзя подкрутить веретенце, самого его подхватить, завертеть… Или нет, веселее забаву придумала Мокошь — перед самою мордой его коня ком из рыжей листвы слепила и кубарем к близнецам его погнала! И уж так от него боялись отстать оба — и конь, и Кащей — хохотала из смерча Мокошь — так неслись за ним во всю прыть, что опомнились только возле самой пещеры, когда черные волны овец их со всех сторон окружили и стремительно повлекли в кромешную тьму. А Лихо увидела только, что за гость к ним пожаловал, и невод из рук обронила, и гостя нежданного побежала встречать. А Коловул кругами уже носился и овцам своим с рычанием помогал.

Тут и оставила Мокошь Кащея — своим близнецам на забаву — а что дальше делать, не знала — чем бы можно еще непокой свой унять. И домчавшись до неба, стала в клочья рвать облака. А потом уселась на самом пологом и снова богиней сделалась — ясноглазой, пышноволосой, нарядной. Обхватила руками колени да и подумала вдруг: отчего же так весело ей и так страшно? И разве может быть разом и страшно, и весело? Может! Так было уже однажды, когда Велес ее похищал. И предчувствие — да? неужели? — все одежды ее вмиг окрасило в алое и лиловое.

А в Селище желтый лист уже все деревья обвесил. А где не был он желтым, был багряным, был рдяным, был золотым… Яся все глаза проглядела — так Утку и Зайца с охоты ждала. Удал уже сколько раз в лес ближний ходил, он и в дальний лес собирался, но туда дела не пускали. А вернее сказать: Родовит. Он теперь всякий день жертвы богам приносил. А тверже руки, чем у Силы с Удалом, не было в Селище ни у кого.

О судьбе кудрявой черной овцы, которая той ненастной, ни на что не похожей ночью сначала в окне показалась, а потом и по дому княжескому засеменила, копытцами застучала, Родовит теперь думал дни напролет. Овца эта в клетке жила, в которой когда-то Кащея держали. И стоило Родовиту мимо клетки пройти, так сразу овца и кричала: