Кирилл Шатилов - Торлон. Война разгорается

Сима никогда не заходил в такую даль от Вайла’туна. И потому не осознавал, сколько еще ему терпеть эти мучения. От Обители Матерей башни замка казались такими же недосягаемыми, а она располагалась, вероятно, где-то на полпути отсюда. Одним словом, пока не пройдешь — не поймешь.

И он шел. Скрипел зубами, ругал себя за то, что не внял разуму и не спустился обратно в страшный, зато сухой подземный ход, тщетно кутался в шубу, высоко поднимал дрожащие ноги, но шел.

И тут, среди уныния и отчаяния, когда мысли сбивались и отказывались слушаться хозяина, когда, казалось бы, ему было ровным счетом ни до чего, кроме мечты о корыте с горячей водой, куске хорошо прожаренного мяса с луком и мягкой перине до следующего полудня, невесть откуда возник подлый вопросик: а зачем тебе все это? Зачем терпеть лишения, раскрывать заговоры, замышлять заговоры, вербовать заговорщиков, предавать заговорщиков, подчинять свою жизнь чужой воле, сносить лишения, быстро и без остатка выжигать из души угрызения совести, склонять голову перед теми, кто имел власть, сносить головы тем, над кем власть имел ты, куда-то вечно стремиться, чего-то желать, если сейчас ты тот, кто ты есть: одинокий, замерзший никто, бегущий от смерти, уже во многом лишенный жизни, не предоставленный себе, своим желаниям и слепо верящий, что ценой потери собственной свободы можно приобрести место в иерархии сильных мира сего. До сегодняшнего дня он чувствовал свою избранность и гордился тайным положением. Ему было подвластно многое из того, что никогда не будет подвластно большинству вабонов. Он сравнивал себя с дядей и отмечал, что не очень-то ему и уступает по влиятельности. Уж во всяком случае, не по вызываемому своим появлением трепету. Теперь, когда туман гордыни сам собой рассеялся, Сима с отвращением и ужасом увидел себя со стороны. Он был никем. Да, племянник своего всемогущего дяди. Но в качестве мальчика на посылках. При том, что мальчиком он не был уже ой как давно. Зачем были все эти предательства, заговоры и убийства, если теперь, обремененный их вечным грузом, он вынужден бояться собственной тени, прятаться от безразличных к нему фолдитов, сносить дождь и мокрые, теряющие чувствительность ноги, а не сидеть в собственном доме и не потягивать любимый медовый крок в обществе нескольких наиболее преданных ему телом и душой служанок? Дядя может себе это позволить. И многие эдели, гораздо ниже и дяди, и его самого по положению, тоже могут. Сейчас он видел перед собой их распираемые от смеха физиономии и ненавидел всех. И в первую очередь — себя…

Ему казалось, что он уже очень давно бредет под дождем, однако, оглянувшись, Сима увидел невдалеке, в паре сотен шагов, крышу избы, давшей ему ночлег. Что же происходит? Быть может, действительно стоило рискнуть и отправиться обратно по подземным ходам? Там хоть не видно, какой ты немощный и как медленно идешь. На поверхности все по-другому, все не так, как хотелось бы: мокро, холодно, голодно и страшно. Он сунул руку под шубу и нащупал стрелу. Сомнительное оружие. Если кто увидит, как тянешься за пояс, решат, что там по меньшей мере топор. А ты, ты достанешь эту щепку и будешь ею кого-то пугать? Может, ее вообще выбросить, чтобы себе хуже не сделать? Безоружных иногда жалеют. Даже фолдиты. А если нет?

Между тем дорога пошла вверх, на холм. Точнее, вовсе и не дорога, потому что до него никто тут раньше не ходил. Если бы он вышел накануне, до дождя, ему пришлось бы продираться по колено в снегу. За утро дождь прилично погрыз сугробы и вместе со снегом ушел под землю.

С холма открывался обзор получше, и Сима остановился перевести дух. Если он сможет пройти столько же, а потом еще столько же и так раз пять, он с грехом пополам дойдет не то до туна, не то до первых изб Большого Вайла’туна, во всяком случае, их там, за зеленым ельником, было несколько, и из каждой трубы курился слабенький, но такой притягательный дымок. Левее холма, огибая его подножие, медленно катила одинокая телега на колесах, запряженная худенькой лошадкой. С такого расстояния было не определить, сколько в телеге седоков, зато Сима сообразил, что появление телеги говорит о существовании там проезжей дороги. Вот бы нагнать эту клячу и попроситься на подвоз. Он забыл, что хотел передохнуть, и, напротив, прибавил шагу. Тем более что под уклон идти было гораздо приятнее.

На какое-то время дождь перестал. Зато поднялся ветер, еще сильнее прежнего. Сима тяжело дышал и отфыркивался, сознавая, что пустился в безнадежную погоню главным образом для того, чтобы согреться. Надо заметить, что ему это вполне удалось. Сделалось даже жарко. Каждый шаг отдавал сильным ударом в голову. Пустой желудок отчаянно ныл, поедая за неимением лучшего самого себя. Ноги скользили по мокрой жиже и заплетались. Хотелось бросить все, упасть на снег и дожидаться прилета Квалу. Едва ли она страшнее, чем эта его дурацкая затея с путешествием через земли подлых фолдитов, вероятных дружков свирепых лесных дикарей. Сима представлял себе Квалу в виде большеголовой женщины-совы с кривым клювом и вытаращенными круглыми глазами. Собственно, так ее представляли себе многие вабоны. В этом образе для Симы было много знакомого и даже отчасти родного: его тетка, жена Томлина, была точь-в-точь сова Квалу, какой ее изображают в виде глиняных кукол, разве что без крыльев. И при этом если она кого и клевала, то исключительно мужа, покорно сносившего ее вздорные выпады. С Симой Йедда была строга, иногда открыто отчитывала за то, что представлялось ей недозволительным проступком, однако он разительно напоминал внешне свою мать, ее старшую сестру, и до настоящего гнева у них никогда не доходило.

В худшем случае Сима отделывался тетушкиным окриком, опускал голову и смирно ждал прощения. Если Квалу такая же, как Йедда, она может поранить его своими острыми когтями, но при этом в мгновение ока донести до заветного дома. Сима очень живо представил себя парящим высоко над Вайла’туном и увидел сверху крохотные избушки вабонов и маленький замок, в котором сейчас вершилась судьба всех этих потерявших покой земель. «Какая мелюзга!» — подумал он, вообразив, как пролетает над рыночной площадью, а людишки задирают головы и указывают на него друг другу. Они думают, что владеют чем-то, а на самом деле завтра никого из них здесь не останется и никто про них не вспомнит. А вон лучники на стенах, изготовились стрелять по нему, не понимая, что ни один их лук до него не достанет. Ничего, пусть попыжатся. Иногда человеку полезно осознать свою никчемность. Чтобы смирить гордыню и вернуться к более насущным делам. А у него сейчас нет дела более насущного, чем пешком, ползком или по воздуху добраться до любимой комнаты в нелюбимом доме, запереться от всех на затвор и предаться блаженному отдыху и долгожданной трапезе!