Кирилл Шатилов - Торлон. Война разгорается

— Мне незачем, — ответил он и добавил, указывая рукой на избы: — Сюда, что ли?

При ближайшем рассмотрении изб оказалось шесть. Они стояли рядком вдоль дороги, отгороженные друг от дружки низенькими плетнями, и у каждой над трубой курился серый дымок. Позади изб, как водится, чернели огороды с покосившимися сараями да побросавшие листву плодовые деревья. Все было уныло и безлюдно.

— Хорошо тут у вас, — сказал Сима.

— Да уж не жалуемся, — ответила ему посерьезневшая как-то сразу старуха. — Ну, изыди давай. Приехали.

Сима послушно слез с телеги и остался стоять посреди дороги, наблюдая, как негостеприимная попутчица справляется с поводьями и пытается заехать в ближайший дворик.

— Может, калитку все-таки подержишь? — крикнула она, когда окончательно поняла, что одной не справиться.

Сима пожал плечами и лениво подошел к плетню. Калиткой служила жердь, которая была заранее кем-то отодвинута в сторону, но недостаточно, чтобы телега проехала, не задев колесом. Он снял жердь и бросил на землю. Старуха что-то сердито пробурчала, но тихо, и телега всеми колесами проехала по жерди. Сима стал укладывать не только мокрое, но теперь еще и грязное дерево на место, исподлобья следя за дальнейшим. Старуха устало спустилась в лужу и первым делом принялась отвязывать от оглобель лошадь.

— Пенни! — крикнула она. — Куда ты запропастилась? Иди-ка помоги мне.

Сразу же дверь избы распахнулась, и на порог выскочила среднего роста кукла, с головы до ног накрытая не то полотенцем, не то скатертью, одним словом, чем-то пестрым и неподходящим. При всем при этом Сима с изумлением отметил, что кукла бежит через двор босиком, словно не замечая ни луж, ни холода. Лица странного создания он не видел, но руки, придерживавшие скатерть, были маленькие и бледные.

Пока обе женщины возились с лошадью и телегой, Сима недолго думая шмыгнул в оставшуюся распахнутой дверь дома. Внутри все было точно так же, как в том торпе, где его чуть не убили. С той лишь разницей, что здесь царили тепло и уют. Чувствовалось, что тут живут постоянно. И пахло не только сухими травами и грибами, развешанными по стенам, но и вареной едой.

Сима понимал, что рискует, что не сможет оправдаться, но был бессилен что-либо с собой поделать. Усталость, холод и голод оказались сильнее. Он только и успел, что сбросить при входе мокрые ботинки, стянуть расклякшие носки и устремился к печи, на которой аппетитно бурлил и попыхивал белым паром чугунок. С удовольствием обжигая пальцы, он сбил на сторону крышку и готов был сунуть руки в кипящее варево, но его взгляд вовремя упал на забытую рядом с чугунком большую деревянную ложку. Первым ему удалось выловить средних размеров шматок говядины на кости. Мясо было не до конца проварено, жесткое, однако Сима впился в него зубами и стал грызть и жевать, уже не замечая ничего вокруг и упиваясь давно забытым вкусом. Наслаждение, нахлынувшее на него после двух голодных дней, трудно было описать, да и описывать было некогда. Нужно было есть, жрать, насыщаться, давиться, заглатывать, чавкать, чтобы скулы сводило, чтобы побеждать этот подлый голод, чтобы снова чувствовать себя человеком, чтобы когда-нибудь наконец позволить себе не думать о еде…

Появление хозяек нисколько не смутило его. Сима пристроился на краешке стола и с трудом пережевывал недоваренную зелень, которая норовила вывалиться из его набитого мясом рта, и он запихивал ее обратно жирными пальцами.

Вбежавшая первой девочка ойкнула и юркнула за широкую юбку старухи, которая застыла на пороге и некоторое время тупо смотрела на незваного гостя, потеряв от такой вопиющей наглости дар речи. Когда же этот дар вернулся к ней, Сима услышал такую отборную брань, о существовании которой даже не предполагал. Старуха призвала на его голову все возможные несчастья, самым невинным из которых был топор пьяного дровосека, неоднократно вспомнила смертельные возможности Квалу и остановилась только тогда, когда внучка расплакалась.

— Я прошу меня простить, — добродушно отмахнулся Сима, — но мне очень хотелось есть.

Старуха резко отстранила прильнувшую было к ней Пенни, подскочила к аппетитно рыгнувшему ей навстречу негодяю, подняла карающую руку, но бить по улыбающейся физиономии не стала, а схватилась за кастрюлю.

— Ты знаешь, что ты наделал, урод? Это была наша с ней еда на ближайшие три дня, а то и на четыре! Что нам прикажешь жрать теперь? Твои испражнения? Ублюдок! Ворище! Откуда только ты такой свалился мне на голову?

— Все это легко поправить, — выждав паузу, возразил Сима. — Ваша замечательная кастрюля не дала мне умереть, и я готов расплатиться тем же. Я тоже не позволю вам умереть от голода.

Признаться, прозвучало это так, будто Сима имел в виду, что позволит им умереть от всего чего угодно, кроме голода. Старуха ничего этого, разумеется, не заметила, но выхватила суть и снова молча уставилась на гостя, ожидая объяснений. Объяснений не последовало. Вместо этого Сима снова громко рыгнул, икнул и попытался изобразить на лице смущение. Это ему определенно не удалось — стеклянный взгляд остался наглым и заносчивым.

— Пенни! — крикнула старуха, проворно просовывая руку куда-то сбоку от печи и извлекая на свет не нож, не кинжал, а здоровенный тесак, которым одинаково удобно как резать мясо, так и рубить кости. — Сбегай-ка кликни Каура. Пусть сыновей прихватит, если хочет. А я пока этого гнуса посторожу.

Внучка кивнула и умчалась исполнять поручение, а бабка, не спуская с Симы въедливых глазенок, угрожающе расставила ноги и взяла грозное оружие на изготовку. Благодушный вид исчез с побледневшей физиономии гостя. Челюсти остановились, он перестал жевать и задумался над только что услышанным. Сейчас сюда ввалится лихая ватага фолдитов, и ему крышка. В лучшем случае его сильно поколотят, хотя могут и зарубить. Зазубрины на лезвии говорили о частом его употреблении. Да и руки у старухи сильные, такие в последний момент не дрогнут.

— Ножик-то положь, — сказал Сима. — Нехорошо получается.

— Сейчас все хорошо получится, — заверила она, оглядываясь на дверь. — У нас тут с такими, как ты, знаешь, что делают? Не знаешь? Узнаешь. У честных людей последний кусок отбирать! Зверь ты, вот ты кто! Зверина и ворище!

— Я…

— Да умолкни ты! И сиди тихо. Мне твое рыло сразу не понравилось… Эй, ты чего это, разжалобить меня вздумал? Плачешь, что ли?

Сима не плакал. У него просто слезились глаза. А руки тем временем сами теребили полы плаща и шубы, под которыми пряталась спасительная стрела. Лишь бы старуха не почувствовала… Но она почувствовала и махнула в его сторону тесаком. Махнула, да так расчетливо, что, если бы он не дернулся назад, чуть не завалившись на стол, лезвие точнейшим образом полоснуло бы его по подбородку. Старуха явно не шутила и не играла.