Ярослав Веров - Двойники

— Постой, я понял о чем ты, — перебил Никита. — Ты эту душу природы хочешь экспериментально пощупать. Наверняка уже и установку в голове набросал. Постой! А может, ты это математически — мировую формулу выводишь?

— Какая чушь. Я тебе о духовных субстанциях.

— Я формулу мира еще с универа хочу вывести. Она в себя должна заключать соотношение операторов, а те уже опишут всё мировое многообразие…

— Математика — это хорошо, но мелко. И никакой мировой формулы нет. Зачем она душе природы? Пойми, в самой душе заключены жизнь и смысл — живет она так, дышит так, что есть эта вселенная и мы в ней.

— Да нет, всё дело в универсальном языке. Я уже много чего перепробовал. Вот сейчас язык форм разрабатываю.

— С тобой всё ясно. Давай-ка, приятель, лучше в тетрис сразимся. — И Данила придвинулся к дисплею.

Когда у отупевших от тетриса и пива друзей уже плясали разноцветные квадратики в глазах, в лабораторию вошел Тимофей Горкин. Был он невесел, мрачно возбужден и окутан клубами никотина, вырывавшегося из его неразлучной трубки.

К слову сказать, трубок у Тимофея Горкина было две — походная и стационарная. Походную полагалось постоянно хранить при себе: либо во внутреннем кармане пиджака, либо в боевом положении «мундштук в зубы, огонь возожжен». Формою она была как боцманская дудка, даже цепочка свисала. Стационарная же была массивна, с длинным изогнутым костяным мундштуком и снабжена серебряным колпачком для раскуривания. Ей надлежало пребывать в местах постоянного базирования, то есть дома.

И еще одна деталь во внешности Тимофея Горкина требует упоминания: короткая, тщательно заплетенная табгачская коса.

Кроме того, Тимофей был художник, то есть по характеру и способу самовыражения. Как его терпело начальство — понять невозможно. Терпело еле-еле.

И еще — был он высокий и стройный, и от него ушла жена.

— Играете? — с порога возмутился он. — Вы еще и играете?

— А что прикажешь делать?

— Засранцы! Во что они превратили науку!

— Ну и во что же они ее превратили, уж не в ящерицу ли игуану, засранцы?

— Ты что, Данила, ты про что? — наконец оторвался от компьютера и Никита.

Данила лишь подмигнул ему да кивнул в сторону Тимофея.

— Вы, мужики, в самом деле ничего не знаете? Слушайте! Секретники с нашими докторами разосрались, скандал! Конференцию сорвали, но это ладно. Это их собственное. Правый корпус отдают то ли корпорациям, то ли гражданским. Это меня хорошо, если к вам переселят…

— Никак, Тим, — улыбнулся с медвежьей нежностью Данила, — ты уже успел уши развесить. Это ж кто про правое крыло загнул? Чую почерк Тыщенко. Он из ваших начальничков один не дурак.

— А? Ты думаешь?.. Ну-ну, — Тимофей всё еще стоял на пороге, но уже несколько расслабился. А затем шагнул к «своему» столу, выделенному ему Данилой для тайных занятий с органокомпьютером.

— Что, доставать твой комп? — спросил Данила.

— Нет, времени нет. Сейчас по отделам у нас собрания, всех на осадное положение переводят. Война, понимаешь.

— Так что, чайку?

— А пива нету?

— Ну так вот оно, держи.

Тимофей утолил жажду. И сообщил:

— Самое мерзкое во всей этой истории, так это замки́. У вас, смотрю, нормальный. А уже в трех лабораториях молекулярные.

— Ну да. Кажется, молекулярные замки бывают только в беллетристике.

— У Генки Шлямбура поменяли, у Раззуваева, и у этого, как его, ангидридника… Достоверная информация. Сам проходил и видел: зеленое, скользкое, как гриб, непонятно что, капает. Вонючее, обильно парит. Даже Фрузилла плюнул, говорит, что и за цистерну спирта близко не подойдет. Оно и в самом деле, мужики, страшно. Штука еще та. Гадость…

Тимофей поднялся:

— Ладно, мужики, пора. Пошел я, шеф там что-то надумал, на стену лезет и всё такое. Бывайте… Да, вот еще что. Слух идет — вроде как в подвале термояд запустили. Теперь всё может быть.

Данила вопросительно глянул на Никиту. Но тот уже думал о своем:

— Я тоже пошел. Раз такие дела…

Данила остался в одиночестве. Задумчиво покружил вокруг огороженного свинцовой стеной прибора. «Ладно, пора и поработать. Начнем, пожалуй, с заказа геологов. Где тут этот их халцедон?»

И началась обычная работа. Под вечер Данила решил пойти домой, хотя еще с утра намеревался поработать и ночью. А следует заметить, что для ночных бдений имелся в отдельной лаборатории рабочий диван. Мягкий. Экономить на элементарных удобствах Данила не умел.

Итак, он обесточил установку, собрался и уже хотел повернуть рубильник освещения, но ухмыльнулся и достал из кармана записку, которую утром обнаружил в сейфе:

«Записка. Уважаемые Данила и Тимофей!

Умоляю вас не беспокоиться. Органокомпьютер похищен известным вам Андриевским. Но уже завтра утром компьютер будет в сейфе.

Ваш Д. Н.»

«А ведь не бумага это. Что угодно, но не бумага. Да и чернила — не чернила. Хоть и похоже».

Почему-то самым важным казалось расшифровать «Дневник Цареграда», который Гриша незадолго до своего исчезновения давал почитать Самохвалову. Почему-то казалось, что это и есть главное. Стоит лишь ухватить суть, и вся мозаика сложится. Приоткроется загадка незримой, но всепроникающей связи миров, станет понятной, человечной.

Для Данилы жизнь в загадке двойниковых миров началась на третьем году аспирантуры. Началась внезапно и не во сне, а наяву.

Он ехал на работу. Полупустой вагон подземки раскачивало на стыках, однообразно несло в темную пустоту тоннеля. О чем тогда думал — теперь уж не упомнить. Наверное, крутилось в голове что-то из постоянных научно-диссертационных забот.

Поезд привычно начал торможение, навстречу понеслись огни станции. Данила посмотрел и увидел облака. Зачем облака? Откуда?

Это был яркий весенний сквер, по которому неторопливо катил его, Данилин, открытый экипаж. Он, не совсем почему-то Данила, что-то неторопливо излагал даме в необычном роскошном платье. Та порывалась рассмеяться, но Глебуардуса это сердило. Он говорил серьезно, а она кокетничала:

— Вот видите, дюк, даже вы не знаете всех загадок императорского двора…

В спину уперлось что-то острое. «Откуда это в экипаже?» Но никакого экипажа, всё кончилось. Он, Данила, стоял в дверях вагона, загораживая проход.

— Да не стой ты как пень, — слышалось из-за спины.

Маленькая бабулька бесстрашно пихала его острием огромного зонта. Мир снова был на обычном месте. Но Данила, этот здоровенный мужик, смешно сказать, испугался до дрожи. Ноги подкосились, плавно отнесли грузное тело к ближайшей скамье под мраморным мальчиком с факелом и над скамьей держать тело отказались.

Данила из всего многообразия могущих случиться жизненных бед опасался только одной — сойти с ума. Поэтому мысль, посетившую его под сенью мальчика, Данила зафиксировал четко — «ну вот ты и приплыл, мил друг аспирант Голубцов». С отчаяньем он глядел на людей, но ждать, что народ повернется лицом к человеку, было бессмысленно.