Марго Ланаган - Лакомые кусочки

— Но ведь Эдда говорила, — продолжила Бранза, — хотя тогда я ее не понимала, что удобство и покой совсем не обязательны в этом мире, что мы живем не для этого.

Слыша эти трудные слова из уст дочери, глядя на лицо Бранзы, полное задумчивости и желания разобраться в непростых вещах, и ощущая в ладонях вес драгоценных камней, тех самых, что подарили ее семье двадцать пять лет покоя и безмятежности, Лига почувствовала себя кусочком переливчатого шелка, что гордо сияет под одним углом освещения и грустно блекнет под другим.

— От этого мне лишь сильнее хочется успокоить и утешить тебя, — печально промолвила она, шагнула в коридор и заключила Бранзу в объятия.

— Ну конечно, — тихонько рассмеялась дочь ей в ухо. — Ты же моя мама. Матери для того и нужны, чтобы успокаивать нас, когда все остальное огорчает.

— Да нет, — прошептала Лига, зажмурив глаза и крепко прижимая Бранзу к себе. — Для этого нужны дочери , мой ангелок.

Вскоре после Иванова дня Тодда легко разрешилась от бремени долгожданной девочкой. Рамстронг принес радостную новость в дом Энни, куда его сынишек переселили на время родов Тодды.

— Я — самый счастливый человек на свете, — объявил он, — самый счастливый отец.

Несмотря на усталость, Давит светился от счастья. Он звякнул своей кружкой с сидром о кружку Энни и улыбнулся миру, который в данный момент включал в себя огородные грядки, вдову Байвелл, Лигу и Бранзу в беседке, увитой зеленью, и Эдду, за которой по всему дому и саду носились двое озорных мальчишек, его сыновей — Озел лишь иногда останавливался, чтобы отдышаться, а потом мчался дальше, заливисто хохоча.

— Нет ничего лучше дочерей, — сказала Лига.

Мужчине нужны сыновья , прозвучал в ее голове голос Па. Однако же, поглядите — это совсем не так! Рамстронг давно хотел, чтобы родилась дочка, и на лицах отцов, что танцевали со своими дочерьми на празднике у костра, не было и тени того презрения и досады, которое неизменно появлялось на лице Па, стоило ему взглянуть на Лигу.

— И дочки, и сыновья — это замечательно, — заключила госпожа Энни. — А когда есть и те, и другие, получается прекрасная полная семья, это уж точно. — Она отхлебнула сидр с таким довольным видом, как будто напрочь забыла о своем сиротском детстве и о том, что у нее вообще никогда не было родных.

И все же в тот день им не удалось как следует выпить за здоровье матери и ребенка. Новорожденная чувствовала себя хорошо, но у Тодды Рамстронг что-то пошло не так. Две ночи она металась в бреду и лишь ненадолго засыпала, измотанная лихорадкой. Наутро после первой ночи она уже не могла кормить младенца, а после второй не узнавала никого: ни Давита, ни сестер, которые приносили ей облегчающее питье, ни Энни с ее травяными отварами и заговорами. Перед рассветом жар спал. Казалось, худшее позади, однако несчастной женщине хватило сил лишь на то, чтобы попросить мужа передать детям, когда они подрастут, что мать любила их больше всего на свете, что ей больно расставаться с ними, и ее сердце разрывается от горя. С этим она умерла.

Никто не в силах был поверить, что небеса могли забрать столь добрую, милую и заботливую женщину. Лига была сама не своя; услышав новость, она покачнулась, а затем впала в оцепенение.

— Раз и навсегда я поняла, — сказала она Энни, когда обе женщины сидели на темной кухне и пытались заставить себя взяться за дела, хотя бы приготовить завтрак, — никто в этой жизни не имеет того, что заслуживает. Негодяи и преступники безнаказанно разгуливают по улицам Сент-Олафредс, а Тодда Рамстронг, безгрешная душа, примерная жена и мать… — Голос Лиги задрожал. — Представить только, что малышка Беделла никогда не увидит маму… Ей не останется даже той короткой памяти, которая сохранилась у меня о моей бедной Ма!

— Это жестоко и несправедливо, — кивнула Энни. Одетая в ночную рубашку и чепец, без вставных челюстей, в холодном предрассветном сумраке она выглядела столетней старухой, дряхлой каргой.

Рамстронг был умным и сильным, но этот удар подкосил его. После смерти жены он не находил себе места, не знал, что делать с собой и с детьми, отстранился от мира и ушел в себя.

Лига понимала, что ничем не может помочь Рамстронгу в это черное время. Что бы она ни делала — приносила еду, которую готовила вместе с дочерьми, долгие часы занималась Андерсом и Озелом, ни на шаг не отходила от кормилицы маленькой Беделлы, — ее мучило сознание своей бесполезности. Она не могла устранить причину его несчастья, это было не в ее власти и ни в чьей. Никто не мог рассеять это страшное горе, которое обрушилось на всех них, но сильнее всего — на Рамстронга и его сыновей.

Сквозь тяжесть беды иногда слабыми лучиками пробивались воспоминания о летнем празднике, о том, как Рамстронг танцевал с ней в отблесках костра. «Мы-то с тобой знаем. Лига», — сказал он тогда, и она часто повторяла про себя эти слова, чтобы вновь ощутить их сладость. Теперь же ее повергла в ужас мысль, что этим-то она и накликала уход Тодды. Я не хотела этого, убеждала себя Лига. Я не хотела забрать его себе, не собиралась отнимать его у жены.

Лига видела, как безутешен Рамстронг — как братьям Давита приходилось насильно поднимать его, чтобы умыть, снять одежду, которая была на нем в ту ночь, когда умерла Тодда, и переодеть в чистое. И хотя сердце Лиги разрывалось от сострадания, его горе словно завораживало ее. Если бы только Тодда видела, каким беспомощным и растерянным стал без нее муж! Они были словно одно целое — и теперь эта чудовищная потеря сломала его. Это было в чем-то сродни любви Лиги к дочерям. Но так любить мужчину?! И знать, что он чувствует к тебе то же самое?.. Прежде Лига и не подозревала, что такое возможно, и теперь смотрела на это, как на чудо. Осмелится ли она когда-нибудь пожелать такой любви для себя?

Отчетливо помню: когда родился Андерс, я внезапно ощутил связь со всем живым на свете. Еще будучи медведем и летя над землей, я увидел внизу единый мир, к которому мы все принадлежим. Потом другие впечатления заслонили эту картину, но когда я взял на руки своего первенца — мне показалось, что до сего дня я не видел столь белоснежного белья и столь чистого утра, — картина единого мира вновь всплыла перед моими глазами. Только на этот раз я не смотрел на нее с высоты полета, а чувствовал себя неотъемлемой частью бытия, прямо здесь, у гудящего очага, ощущая жар пламени на лице. Моим домом стал целый мир, и целый мир превратился в единый дом.

Атмосфера, настроение маленькой хижины и большого дома — например, как у Энни Байвелл или Хогбеков, с множеством комнат, построек и земли, — сильно разнятся. Дом, посреди которого я стоял, тянулся и ширился, все дальше и дальше, становясь огромнее любого особняка. В каждой комнате этого дома жила семья, и в каждой семье отец держал на руках своего первого ребенка, сына или дочь, продолжение двух родов. Меня била дрожь, потому что я слышал звонкое эхо, отражающееся от стен этого дома, и эхо говорило, что все мы едины и продолжаемся без конца и края в пространстве и времени. Помню, как, усталый и напуганный, я восхищался необъятной величиной этого дома, как изумлялся, что та же картина укладывается и повторяется в рисунке морской раковины или крошечного домика улитки, отражается в личике моего сына — красном, полуслепом и загадочном, в двух бутонах его кулачков, которые то сжимаются, то разжимаются и подрагивают на своих тонких стебельках.