Марго Ланаган - Лакомые кусочки

И я, темный невежда, думал, что это все. В своем блаженном неведении я считал, что рождение новой жизни делает картину мира законченной, хотя понимал, что смерть моих родителей тоже вписывается в нее, и мечтал, чтобы они порадовались внуку, Андерсу, и испытали гордость за своего сына, которому досталась в жены такая замечательная женщина, как Тодда Тредгулд.

Когда же она умерла, моя прекрасная супруга, которая с каждым днем становилась все прекраснее, добрей и преданней, которая из возлюбленной превратилась в любимую мать моих сыновей, я узрел другое крыло в большом доме, которого раньше не замечал, хотя пережил немало утрат, — в нем обитал отец, туда переселился дядя. Я впервые бродил по его гулким коридорам и слышал отголоски ветра в комнатах с распахнутыми настежь дверями, шарканье бесплотных ног.

Помню, после смерти Ма я шарахался от сочувственных объятий; я был в том возрасте, когда хочется верить, что ты не нуждаешься в жалости. Теперь, когда я стал отцом семейства и частью огромного мира, другие мужчины — такие же вдовцы — почувствовали, что могут прийти ко мне, и в их глазах стояло такое выражение… Поначалу я не мог сдержать слез, едва увидев его, и они обнимали меня, и постепенно я понял, что рядом со мной немало людей, которые переносили потерю за потерей — хоронили жен, родителей, порой даже собственных детей — и при этом не представляли мир как единую целостную картину, не видели и не понимали ее.

Сильнее всего меня удивили двое парней — те незадачливые юноши, что были выбраны Медведями на последнем весеннем празднике. Кто бы мог подумать… Оба происходили из семей, которых смерть еще не коснулась своим крылом, оба еще не обзавелись женами (хотя я знал, что Ноэр ухаживает за сестрой Филипа Дирборна, погибшего в результате несчастного случая: Джем Арчер по ошибке застрелил его, приняв за настоящего медведя).

В общем, и тот и другой пришли на похороны, а затем и в дом, где хлопотуньи Коттинг вместе со вдовой Байвелл, моими кузинами и невестками собрали поминальный стол, а я сидел, уставившись в стену либо рыдая на плече у каждого, кто ко мне подходил.

Когда я немного выпил и захмелел, когда эль чуть-чуть расплавил острые края густо-кровавой боли, терзающей меня, словно я проглотил утыканную шипами дубинку, эти двое сели рядом со мной, такие молодые по сравнению со всеми вдовцами, пришедшими утешить меня. Они не пытались разговорить меня или выразить соболезнования, а просто сидели по обе стороны, и Баллок, не обращая на меня внимания, рассказывал Ноэру про своего брата. А потом плачущий Озел подбежал ко мне и забрался на колени, и Ноэр (о нем я почти ничего не знал — лишь то, что в День Медведя на него пало загадочное проклятие, в котором, по словам мисс Данс, была повинна вдова Байвелл — и в этом, и во многом другом), да, Ноэр вдруг запел, и как раз ту песню, что была нужна — «Семь лебедей». В ней не говорилось ни о смерти, ни о женщине, она не вызвала неуместного веселья, но создала неуловимый настрой, красивый и светлый. Люди охотно и с облегчением подхватывали знакомые слова и мотив. Впоследствии я много раз пел эту песню, когда оставался наедине с сыновьями и вокруг нас сгущалась темнота; пел, чтобы мы все вновь почувствовали то облегчение, что на краткий миг воцарилось над столом, то мягкое тепло, небольшой взлет — конечно, не такой высокий, чтобы, подобно медведю, увидеть под собой весь мир, ясный и понятный, однако достаточный для того, чтобы вздохнуть полной грудью и чуть-чуть подняться над печалями, прежде чем возвратиться к горестному смирению.

Мне советовали оставить дочурку у кормилицы: «И тебе станет легче. Давит, и ребеночек будет получать молоко, как только проголодается». А я не мог расставаться с ней надолго, я и так потерял слишком много. Поэтому я носил Беделлу туда-обратно, туда — к Лиссел, обратно — домой, и днем, и ночью, маленькое теплое хнычущее сокровище, завернутое в пеленки. Иногда Озел просыпался и шел со мной, и я был рад его компании, а Лиссел частенько встречала нас у дверей и смеялась: «Слышу, слышу, молоко уже подошло к груди!»

Иногда я все же оставлял девочку у нее до утра, но чаще дожидался конца кормления, растянувшись на лавке в кухне — и тогда Озел ложился на меня сверху, точно одеяльце, — или сидел за столом, уронив голову на руки и слушая довольное причмокивание Беделлы. Случалось, Лиссел уносила ее наверх и укладывала с собой в кровать, чтобы немного вздремнуть, пока дитя насытится.

— Держите, мистер Рамстронг, — говорила кормилица и вручала мне тугой сладко пахнущий сверток. — Животик полный, как барабан.

И мы шли домой через ночной Сент-Олафредс, прохладный, спокойный, отдыхающий от дневной суеты. В небе сияли звезды и бежали рваные облака, и вокруг не было ни души, и никто не докучал нам расспросами и утешениями, только Озел, спотыкаясь, семенил рядом со мной и тер ручонками сонные глаза.

— Оставь дочку у кормилицы, — не раз повторял мой брат. — Расходов не намного больше, зато будешь высыпаться.

— Нет, Аран, — возражал я. — Не могу без малышки. Она — моя последняя связь с Тоддой, да к тому же вылитая мать.

Признаться, кроме всего этого ребенок был для меня источником смятения, и держать малышку при себе меня заставляла не только скорбь, но и ярость. Порой, когда я глядел на дочку, мирно спящую или бодрствующую, видел ее затуманенный взгляд, нахмуренный лоб, гримасничающий ротик, на меня накатывала совершенно невообразимая смесь чувств. Это она своим рождением убила мать, и от этой правды некуда было спрятаться. Но разве мы с Тоддой не мечтали о дочери? Казалось, судьба сочла, что мне досталось слишком много счастья, что моя семья слишком хороша для меня. Это Давит Рамстронг , — говорил рок, — ему не дозволено иметь рядом более одной славной женщины: либо мать, либо жена, либо дочь. Как только появится вторая, первая должна уйти.

Так я думал, одурманенный горем и гневом, и эти мысли распалили меня настолько, что я очнулся от беспомощности, в которую впал после смерти моей любимой. Природа умна и практична, она работает даже тогда, когда ты чувствуешь себя потерянным, когда горечь и боль захлестывают тебя волнами. Нужно вытащить этого человека из пучины безумия, — рассуждает Природа, — расшевелить его, заставить трудиться, потому что есть трое малышей, которым нужна его забота. Нельзя, чтобы он тосковал и томился чересчур долго. Пускай, к примеру, поглядит на Жана Мазера, в чьем доме живут мать, и мать его жены, и хохотушка-жена, и две дочки, да еще четверо сыновей. Сколько женщин вокруг Жана Мазера, а он все жалуется — так сетуют на тяжесть мешков с золотом богачи, втайне довольные тем, что несут этот груз. Смотри на Жана, Рамстронг, смотри, как скупо я оделила женщинами тебя. Вот уже Рамстронг и затрясся, укладывая младенца в колыбельку, вот уже сжимает кулаки и выходит за дверь, сдерживая ярость, подавляя желание придушить собственного ребенка. Он пробудился, стряхнул с себя оцепенение, видите? Он жив, и это самое главное — поддерживать в нем жизнь, чтобы он мог поднять на ноги троих детей, для которых я тоже приготовила немалую долю горя.