Светлана Фортунская - Анна, королева. Книга 1: Дочь князя

— Наш отец Константин говорит примерно то же, только другими словами, — буркнула Аник.

Это была одна из немногих размолвок, случившихся между девочками. За долгие месяцы совместного труда они подружились, и редко можно было увидеть одну из них, чтобы тут же рядом не мелькнуло платье другой. Они разлучались только когда Ута отправлялась навестить мать — Ута жила теперь в покоях, отведенных для раненых, потому что могла понадобиться и ночью, — или когда Аник болтала с Варо или шла домой. В княжеский дом Ута заходить не любила, и отказывалась говорить, почему. Впрочем, и Аник не любила заходить к шаваб: там было слишком шумно, слишком много маленьких детей, и слишком болтливые женщины — казалось, ни одна из них не может ни минуты посидеть молча. Ута говорила, что с тех пор, как женщинам шаваб разрешили помогать защитникам крепости, шума стало гораздо меньше, но Аник как-то в это не верилось. К тому же среди немногих мужчин шаваб, которые по старости или из-за болезни укрылись в Красной крепости, а не в Дозорной башне, Аник, как ей показалась, заметила Хейнца. Ута подтвердила это.

— Да, Хейнц здесь. У него в груди жаба, это еще Анна говорила, я тоже что-то такое вижу…

— Какая еще жаба? — не поняла Аник.

— Это такая болезнь, от нее сердце становится слабым, и трудно дышать. Он не смог бы забраться в Дозорную башню, туда ведет очень тяжелая дорога.

— Но моя мать не позволила ему больше переступать порог крепости! — воскликнула Аник.

— Но он ведь умер бы, если бы не пришел сюда! Или от болезни по дороге в башню, или бы его разорвали бы на части каптары, — сказала удивленно Ута.

— Ну и пусть, — Аник стиснула зубы.

— Он в чем-то провинился перед твоей матерью? — спросила по-прежнему удивленная Ута.

Никому — даже отцу Константину на исповеди — не призналась бы Аник, что не может простить Хейнцу тот поклон, который княгиня отвесила ему в день свадьбы его, Хейнца, дочери. Поэтому она сказала только:

— Он вел себя нагло с нашими людьми на свадьбе. Я там была, я видела.

— А! — отозвалась Ута, и, помолчав, добавила: — ты не умеешь прощать, Аник, это недостойно христианки.

— Может быть, — пожала плечами Аник, — но только недостойно дочери князя прощать оскорбление, нанесенное ее людям.

— Смертью можно карать только убийство, ну, и еще колдовство — так считают у нас. Хейнц никого не убил, поэтому он не заслужил, чтобы его убили.

— Ва! — закричала Аник, — а твой брат? А молодой Грант? А Дата, а старший Горгий, а мать Восгена, а твоя тетя Берта? Они заслужили смерть?

— Ну, это же потому, что война. И потом, Бог знает, что он делает. И не нам рассуждать об этом. И мы все умрем. Но одно дело — умереть по воле Божьей, и совсем другое — когда тебя убивает другой человек.

— Но ведь на то тоже Божья воля, если без его воли волос с головы не упадет! Нет, Ута, я все равно с этим не соглашусь. Я не думаю, что Бог так часто вмешивается в людские дела. Бог — он как верховный князь, которому нет дела до мелочей. Если что-то крупное — да, он заинтересуется, но он разгневается, если тревожить его по пустякам. И давай больше не будем об этом, а не то поссоримся.

Потом, вспоминая этот разговор, Аник удивлялась — ведь Ута говорила приблизительно то же самое, что сама она, Аник, говорила Варо, утешая сына пастуха. И была уверена, что права — и точно так же Аник была уверена в своей правоте, когда спорила с Утой. Разве бывает две правды, на всякий случай — своя?

Вот к этой-то Уте и побежала со своим горем Аник.

Ута мало знала Варо, познакомившись с ним только после случившимся с мальчиком несчастьем. Она иногда пыталась разобраться в его болезни, пользуясь своим даром, но результатом ее попыток была только резь в глазах.

Аник нашла Уту в лекарне, занятой обычным делом — девочка разминала руку Горди, зажившую уже после недавнего перелома, но пока еще отказывавшуюся служить, как надо. Увидев Аник, она сказала только: — Бедный Варо! Бедная Аник! — и продолжала работу. Аник с нетерпением дождалась окончания процедуры, и, как только Горди ушел, передала Уте содержание своего разговора с Кеной. И расплакалась.

— Вэ, ты только подумай, он говорит, Варо любил не меня, а мое приданое, вэ!.. И что я не такая красавица, чтобы меня можно было полюбить ради меня самой, вэ!.. А когда я ему сказала про предсказание, он только засмеялся, вэ!..

Ута пыталась успокоить Аник словами, но, когда увидела, что только подливает масла в огонь и что Аник рыдает еще громче, набрала в рот воды и прыснула в лицо подруги. Аник широко раскрыла глаза и замолчала.

— «Вэ!..» — передразнила ее Ута, — отчего ты больше ревешь — от того, что с Варо твоим случилось, или от слов Кены?

— От всего, — хмуро сказала Аник. — Варо был моим другом — первым моим другом, да! И то, что Кена сказал — это неправда! И то, что я не красавица, и никогда красавицей не стану… — Аник почувствовала, что слезы опять подступили к ее глазам, и остановилась на полуслове.

— Ну, это мы еще посмотрим, станешь или нет, — рассудительно заметила Ута. — Пока ты не выросла, рано об этом говорить. Сейчас ты правда больше похожа на овцу, чем на красавицу, особенно, когда ревешь, — Ута улыбнулась, показывая, что шутит, но обиженная на Кену и оттого не желающая понимать шуток Аник гневно посмотрела на подругу. Ута широко открыла рот и выкатила глаза: — Вот какое у тебя сейчас лицо!

Аник подумала, что действительно похоже на овцу, и вытерла слезы.

— А про Варо, что он плохо говорил — я думаю, он тебя успокоить хотел, чтоб ты не переживала так. Мне кажется, он это нехорошо придумал, о мертвых не годится так говорить, но он же хотел, как лучше!..

— Что ты за человек, Ута, всегда всех оправдываешь, даже когда они этого не заслуживают!

— Аник, я не знаю Кену, совсем почти не знаю, но в одном я уверена — он тебя любит, очень любит, как родную дочку или внучку. Зачем бы ему делать тебе специально больно, как не для того, чтобы этой болью заглушить другую? Ну, как когда сильно болят зубы, лекарь прижигает больному кожу на руке…

Аник подумала и согласилась. Кена действительно любил ее, иногда ей даже казалось, что родной отец — и тот любит ее, Аник, не так сильно, как Кена.

Но Аник больше никогда не поднималась в привратницкую башенку.

Боль от утраты скоро прошла. Осада и начинавшийся в крепости голод заглушили чувства.

Иногда Аник вспоминала, как тяжело переживала и она, и другие первые смерти, случившиеся в крепости. Теперь же, когда недели не проходило, чтобы кого-нибудь не отпевали в привратницкой церкви и не относили потом в глубокий холодный погреб, где даже в июле не таял лед — тела мертвых хранили там до того времени, когда осада будет снята, и можно будет предать тела земле — все, и не одна только Аник, относились к этому спокойно — слишком спокойно. Даже то, что на стенах Дозорной башни почти не появлялись люди, а Вардан однажды в ясный день объяснил знаками Джоджо, что им в Дозорной нечего есть, почти не тревожило обитателей Красной крепости, хотя у многих, особенно у женщин шаваб, там были близкие люди — мужья, сыновья, дочери, братья. Ута находила причину этого в том, что жизнь всех их висит на волоске, и сил просто не хватает. «Если мы будем волноваться о чужих бедах, даже и бедах близких нам людей — мы просто не выживем, — сказала она как-то. — Когда все кончится — если все кончится — мы оплачем погибших, и долго будем плакать. А сейчас — сама посуди, можно ли думать о чьей-то смерти, когда голова занята только мыслями о еде?»