Дмитрий Скирюк - Кукушка

— Я тебе не Золтан! — прошипел он сквозь зубы. — Меня звать «мастер Людгер», или забыл? — Шварц глотнул и быстро закивал. — То-то же, — смягчился Хагг, — Ну-ка, помоги мне его поддержать.

— А что с ним... э-э... мастер Людгер?

— Да не знаю... Плохо.

Толстяка шатало, как сосну под ветром. Он мычал, тряс головой, клонился набок; лицо его сделалось белым, в уголках рта показалась пена; один глаз закрылся, второе веко дёргал тик, колени дрожали. Золтан взял его за руку; тот выдернул её. Золтан взялся за другую. Шварц отложил пилу, зашёл перехватить с другого бока, и оба уже собрались под руки вести его в лечебницу, как вдруг толстые; похожие на сосиски пальцы Смитте сомкнулись на запястье Хагга, и толстяк отчётливо и громко произнёс:

— Не надо, Хагг... Не надо. Я... сам.

Тупая боль пронзила сердце и ушла. Золтан весь похолодел, будто под ногами внезапно открылся колодец, обернулся и наткнулся на прямой, совершенно осмысленный взгляд, который никак не мог принадлежать сумасшедшему. Черты лица оформились и отвердели, это по-прежнему было лицо Смитте, но теперь оно приобрело другое, не его, какое-то чужое выражение, будто от него осталась — даже нет, не кожа — податливая маска, сквозь которую проступили истинные формы. Это было до того нелепо, неправдоподобно, что Золтан застыл соляным столпом, не в силах ни понять, ни осознать, что происходит, и чувствуя только ужас и дурноту.

— Святые угодники... — Шварц выпустил рукав и закрестился. Все наставления вылетели у него из головы: — Господин Золтан, что это с ним? Господин Золтан... что... это...

Изменилось, впрочем, не только выражение лица — толстяк стоял уверенно, без колебаний и шатаний, хватка пальцев сделалась тверда. А в следующее мгновение он вдруг усмехнулся кривой и какой-то очень знакомой ухмылкой и... провёл рукой по лысой голове,

— Здравствуй, Золтан, — сказал он, глядя ему в глаза. — Наконец-то я тебя нашёл, — Он перевёл взгляд на монаха: — А, Шварц! Ты тоже здесь...

— Т-ты? — только и смог выдохнуть Хагг, боясь произнести любое имя. — Это... ты?

— Не я, — ответили ему, — Пока не я, но это... тоже способ. Я узнал его... когда сражался с ветром. — С этими словами «Смитте» огляделся. — Где... Кукушка? Ты... нашёл её?

В горле его хрипело и булькало, толстяк не говорил слова — выталкивал их, как больной — харкоту. Голос и манеру было не узнать, но что-то... что-то...

Хагг сглотнул.

— Нашёл, — сказал он. — Я её нашёл. Она здесь, вот в этом доме... А где ты?

Круглое, одутловатое лицо перекосила судорога.

— Хорошо... — сказал толстяк вместо ответа. — Это хорошо. Мне... трудно его держать, но теперь я знаю... Ах... Никак не вырваться, никак. — Тут он замер и умолк, уставившись куда-то за спину обоим. Золтан проследил за его взглядом, но увидел только монастырский двор и виноградник, весь облитый красным заревом заката. Листья на лозах только-только распустились. Пейзаж являл собой картину мирную и самую обыденную. Не обращая внимания на вцепившихся в него людей, толстяк подался вперёд и сделал несколько шагов. Движения навевали жуть, хотелось закричать, такие они были: одержимый двигался рывками, конвульсивно, с остановками и иноходью — вынося вперёд одновременно ногу и плечо. Остановился.

— Так вот... какие они... — проговорил он тихо и едва ли не с благоговением. — Да... Ради этого стоило... умереть...

— Кто «они»? — тупо спросил Золтан, тряхнул его за рукав, так как ответа не последовало, и ещё раз повторил: — Кто «они»?

— Цвета, — ответил он.

Хагг вздрогнул. Обоим показалось — голос Смитте снова сел. А через миг лицо его задёргалось, он снова начал биться так, что Золтану и Шварцу пришлось повиснуть у толстяка на руках, потом внезапно замер.

— Я... ещё вернусь... — сказал он непослушными губами, и тотчас — словно лопнули невидимые нити — огонёк в его глазах потух, пухлое тело обмякло, лицо обрело прежнее овечье выражение. Перед ними вновь стоял, пуская слюни, полоумный Смитте — оболочка человека с мелкими, купированными мыслями, доставшимися ей в наследство от былого вора и налётчика. И только.

— Улитка-улитка, — тихо и просительно позвал он, глядя Золтану в глаза, — высуни рога...

И положил в рот палец.

— Господи Иисусе... — выдохнул Бертольд и дикими глазами посмотрел на Золтана.

Душила жуть. В глазах у Хагга потемнело, небо пошло колесом; он выпустил замурзанный рукав, рванул завязки ворота и медленно осел на каменные ступени.

К счастью, этого никто не видел, кроме Шварца.

А Шварц был не в счёт.

— Эй, на пристани! Хёг тебя задери... Ты что, спишь, что ли? Эй! Принимай конец!

Старик Корнелис приоткрыл один глаз, приоткрыл второй и в следующий миг едва не сверзился с мостков: к причалу подходил корабль.

У трактира при плотине этаких ладей не видели уже лет десять. Было непонятно, как он пробрался в глубь страны по мелководью, где ходили только баржи-плоскодонки; развалистый, широкий, не похожий та обычные суда, он еле втискивался в узкое пространство старого канала, гнал волну, но шёл красиво, ходко, как лосось на нерест. Нос и корма, устроенные одинаково, позволяли в случае необходимости не разворачиваться, а спокойно двигаться обратным ходом. Парус был спущен, мачта — убрана; работали только вёсла. Над бортами мерно колыхались головы гребцов, а на носу, одной ногою опираясь на планширь, стоял детина в волосатой куртке, голубом плаще и ухмылялся во весь рот. У него были густые рыжеватые брови, толстая шея и крепкие плечи, рост он имел исполинский. Длинные, светлые, ничем не покрытые волосы плескались на ветру, борода топорщилась, в синих глазах прыгали чёртики, в руках была канатная петля.

— Пресвятая Матерь Божья... — выдохнул мостовщик и протёр глаза. — Уж не викинги ли?!

Смятение и замешательство его вполне можно было понять. Еще свежа была память, как соседние датчане, свей и другие скандинавы разоряли и держали в страхе всю Европу своими опустошительными набегами. Ещё звучали до сих пор в церквах молитвы: «A furore Normannorum libera nos, o Domine!» — Что правда, то правда — викинги воспринимались как кара Господня, наряду с ураганами, мором и саранчой; северных людей боялись, даже если те ходили с миром и торговлей, и никто не в состоянии был изгнать их или хотя бы остановить грабежи. Непоседливый народ щедрой рукой разбрасывал по свету своих буйных сыновей. Мира с ними добивались дорогой ценой, если добивались вообще. И даже после того, как власть на скандинавских островах перешла в руки христианских королей, ратная доблесть, удаль и бесстрашие ценились ими много выше, чем рачительность и обывательство, а решимость — паче осторожности. Соблюдая в обществе мирские и церковные уставы, что предписывала христианская вера, большинство из них в душе оставались скрытыми язычниками и не боялись ни бога, ни чёрта, ни инквизиции, хотя и предпочитали лишний раз не наступать на грабли.