Мышь88 - Если ты меня любишь

— Ты говоришь, как есть?

— Как чувствую. Стараюсь подбирать слова. Но, знаешь, иногда я думаю, что это и не нужно, он чрезвычайно сообразителен для своего возраста.

— Это я заметил, но меня это не радует.

— Меня тоже, — призналась Джинни и выпрямилась. — Он уже научился притворяться. Когда ему надо, чтобы его сочли ребенком, он так себя и ведет, а когда захочет научить кого‑нибудь уму–разуму… А ведь он еще не так мало слов знает. Гермиона отсюда не раз в слезах уезжала: так бесцеремонно он ее расспрашивал.

— Я полагаю, это не из‑за жестокости? — осведомился Гарри.

— Не знаю, — Джинни умоляюще посмотрела на мужа. — Но только дети и бессердечные могут спрашивать такое.

— Например?

— Когда он только научился задавать полноценные вопросы, он сразу пристал к ней по поводу ее слепоты и…

— По поводу чего? — резко переспросил Гарри, и Джинни ахнула.

— Я не сказала тебе! В день битвы, когда прогремел первый сильный взрыв, Гермиона ослепла. Врачи потом ничем не смогли ей помочь, и она до сих пор страдает от этого, хотя и не так явно. Она, кстати, была против того, чтобы я называла сына в честь Рона, но… я так хотела, чтобы наш ребенок воплощал все то лучшее, что было в его дяде. Пока видно лишь любопытство.

Джинни умолкла, уставившись на свои руки, и Гарри выдавил из себя слова, которым противилось все его существо:

— Когда Рон погиб?

— Он не погиб, — без всякой радости отозвалась Джинни. — Во всяком случае, я так думаю. Он практически потерял рассудок еще до того, как закрылись Врата, дважды попадал в плен и, в конце концов, просто пропал. Мы не знаем, где он, вот уже три с половиной года, а мама каждый раз льет слезы, когда видит моего сына. Представляешь, у него голубые глаза, как у Рона! Это очень редкое явление, чтобы так передалось, минуя наши с тобой гены, но, видимо, я достаточно сильно этого желала. Я любила брата. — Она опять замолчала и добавила: — Наверное, не стоило было его так называть. Чувствую себя виноватой перед нашей матерью.

— Я бы сделал то же самое, — сказал Гарри. — Я и планировал назвать своего первого сына Рональдом.

— Хорошо, что я угадала твое желание, — кивнула Джинни.

Снова без улыбки. Гарри это начало по–настоящему пугать. Она сперва сказала, что ни в чем его не винит, и он поверил, но теперь эта фраза показалась ему пустым звуком, данью необходимости сохранения отношений. Он впервые остро ощутил отчужденность. Что ж, по крайней мере, собственный сын пока что проявляет вежливый интерес к заблудшему отцу. Иначе он себя обозначить не мог.

Нужно было говорить. Все равно о чем.

— Я еще хотел узнать, если можно…

— Конечно, можно.

Теперь в ее голосе безошибочно узнавалось взаимное отчуждение.

— Тебе ничего не известно о Дрейко?

— А… — Джинни наморщила лоб, припоминая. — Редко видимся. Он сбежал из тюрьмы, которая, кстати, держалась чуть ли не до самого конца войны, вступил в отряд каких‑то партизан и перебрался на континент. После этого он нас навещал несколько раз, очень был огорчен тем, что Луна отправилась с тобой и также не вернулась. Сказал, что чувствовал это сердцем, но надеялся, что это окажется неправдой. Хорошо бы тебе не встречаться с ним, Гарри.

С облегчением Гарри услышал в последней фразе оттенок заботы, но его мысли тотчас переключились на чувство вины перед Дрейко. Вполне возможно, что их нестабильные отношения закончатся дуэлью, но это будет действительно справедливо.

— Что насчет Тедди и Андромеды?

— Мы успели их укрыть. Тед уже путешествует через камин самостоятельно и иногда заходит по выходным. Андромеда сильно постарела, но активно участвует во всем, что мы делаем.

— Джинни, я могу чем‑то помочь? — спросил Гарри, желая немедленно чем‑нибудь заняться.

— Разумеется, — тут же отреагировала она. — Я для начала сообщу всем, кому следует, о твоем возвращении. Думаю, с тобой многие захотят увидеться. А заодно и с… — Джинни стиснула зубы, как если бы ей захотелось произнести какое‑нибудь непристойное ругательство. — Кстати, ты надумал, что будешь с ним делать?

— То есть? — насторожился Гарри.

— Неужели ты думал, что просто приведешь его назад, и все смиренно об этом позабудут? — с негодованием спросила Джинни.

— Нет, конечно! — несколько вызывающе ответил Гарри, но не потому, что хотел спорить, а потому, что его отталкивала жестокость, сквозившая в каждой черте лица самого доброго человека из всех, кого он знал.

Казалось, она прочитала его мысли.

— Да, Гарри, я уже не та милая девочка, игравшая когда‑то в квиддич. Война сломала меня, как и многих других. Ты думаешь, я стала испорченной и просто жажду мести хоть кому‑нибудь? Но это не «кто‑нибудь», Гарри, и никто теперь не станет слушать, если тебе вдруг взбредет в голову его защищать. — Она гордо вскинула голову, огненные волосы взметнулись и вновь упали ей на спину. Сходив на кухню, она вернулась с двумя бокалами и бутылкой вина.

— Я подумала, может, ты захочешь помянуть тех, кто ушел навеки, — твердым, спокойным голосом проговорила Джинни, протянув ему один бокал.

Гарри кивнул, не сводя с нее напряженного взгляда. Все поменялось, и сам он был другим, но здесь, в этом мире, ему хотелось строить, а не разрушать.

Она налила им обоим красного как кровь вина, нараспев произнесла хорошо знакомые Гарри имена, и они медленно выпили свои бокалы до дна. Джинни слегка раскраснелась, видимо, она крайне редко употребляла спиртное. Настроение у нее, однако, только ухудшилось.

— Сегодня мы отдохнем, — решительно заявила она, поднимаясь с бокалами и бутылкой в руках. — Не думаю, что тебе именно сейчас хочется всех увидеть.

— В общем‑то, я не прочь отдохнуть, — согласился Гарри. — Но я бы еще выпил.

Джинни пристально взглянула на него и опустила бутылку на маленький столик рядом с диваном. Со звоном поставила бокал.

В комнате царил полумрак, и Гарри странным казалось сидеть вот так и смотреть на силуэт жены, прямой и какой‑то грозный, неподатливый, чужой. Он просто обязан был напиться, чтобы больше не видеть Джинни такой, а уже потом учиться этой новой жизни, от которой можно было скорее сойти с ума, чем в Стране мертвых.

— Осуждаешь? — тихо спросила она, когда он пригубил третий или четвертый бокал.

— Пока просто пытаюсь понять, — сухо ответил Гарри, досадуя, что чувство опьянения все не приходило.

— Наверное, тебе и не стоит понимать, — с грустью проговорила Джинни. — В этом мире совсем мало осталось человеческого, и я порой замечаю, что все это тупик — все, что мы делаем, когда сами утрачиваем человечность и не слышим друг друга. Видишь, я рассуждаю вроде бы здраво, но завтра я вполне могу принять участие в убийстве, если так решат все.