Ростислав Левгеров - Тысячеликий демон

Оба – одновременно – рассыпались в мельчайшую, легкую, как пёрышко, пыль. Пыль потекла по долине, окутывая рушащиеся фигуры.

– Все прочь! – заорал Барх. – Бегите, иначе нам смерть!

В мгновение ока воинство развернулось и ринулось назад. Смертоносный прах уже взлетел на высоту птичьего полета. Кто-то в страхе закричал: "Вороны падают! Вороны падают замертво!!!"

Кочевники в панике покидали проклятое место. Все, кроме Аюна. Обезумевший ван с истошным воплем развернул коня и помчался навстречу своей смерти и никто не подумал его остановить.

Таинственная гибель дружины Ариока (сына Аюна) выбила из колеи видавших виды кочевников. Воины были напуганы, боевой дух основательно упал. А после прозвучавшего в небе, ближе к вечеру, зловещего звука, который все именовали Песнью Смерти, люди уже заворчали. Одни говорили, что небеса разгневаны и призывали принести обильные жертвы великому Туджеми, другие – самые смелые – осторожно уговаривали присоединиться к Талгату, который, как известно, чтил предков, и придерживался традиций.

Вечером, на закате, Барх построил всех воинов.

– Я приказываю, – сказал он, медленно шествуя вдоль неподвижных рядов, – выйти тем, кто проявил сегодня трусость. Тех трусов, что хотели переметнуться к Талгату. Я хочу умертвить их, дабы после никто не думал о нём, как о спасителе. Я так сказал.

Молчание.

– Повторю, – сказал он, возвысив голос. – Трусы подлежат немедленной казни. Я жду.

Кто-то приглушенно кашлянул. Никто не пошевелился. Барх, точно тигр, подстерегающий жертву, шел крайне неспешно, подолгу всматриваясь в лица воинов. За ним следовал Берюк с факелом в руке.

– Отлично, – произнес Барх после мучительно долгой паузы.

Он остановился напротив рослого парня с черной, как смоль, бородой. Внезапно вынув Сумрак из ножен, он пронзил им бородача – воин глухо охнул, выкатил глаза и рухнул под ноги своему повелителю.

По рядам тут же прокатился ропот. Не обращая на это никакого внимания, Барх с ледяным равнодушием рассек горло стоявшему рядом с бородачом пожилому кочевнику, запомнившемуся только редкими гнилыми зубами. Кровь с силой брызнула из горла. У следующего слетела голова, а сама жертва плавно завалилась назад – стоявшие сзади воины в немом изумлении подхватили его на руки, отворачиваясь от хлещущей им в лицо крови.

Барх, уже занесший меч, для очередного рокового удара, остановился, заметив несколько человек, вышедших, а вернее, вытолкнутых из плотного строя кочевников.

– Всего пять? Хорошо, я поверю. Берюк, убей их. Но в следующий раз я убью пятьдесят. Запомнили? Пятьдесят!

– Что с тобой, Ашант? – спросил Тумур.

Ашант оторвал немигающий взгляд от костра, на котором жарился, капая жиром, крупный заяц.

– А что со мной?

– Не замечаешь?

– Что я должен замечать?

– Я скажу.

– Слушаю.

– В последнее время, – начал Тумур, вращая прут с зайцем, – ты ведешь себя несколько… странно. Ты молчишь…

– Что в этом удивительного? Я всегда молчу.

– Хе. Ты молчишь не так, как обычно. Нет, я неудачно выразился. Ты плохо спишь – кричишь во сне, мечешься. А днем всё время ходишь сонный, ни на что не реагируешь. Медлителен, неповоротлив. Палаш твой, должно быть, уже заржавел в ножнах – ты не упражняешься, не уединяешься, как всегда бывало. Парни говорят, что Ашант, верно, болен. Может влюблен? – натянуто улыбнулся Тумур, но взглянув на своего друга, сидевшего напротив с каким-то одурманенным видом, осёкся. – Скажи, что тебя беспокоит?

– Ничего меня не беспокоит, – ответил Ашант.

– Что за сны тебе снятся?

– Не помню.

Тумур наклонился к нему и спросил:

– А если честно?

Ашант призадумался, и было видно, что даже это дается ему с трудом.

– Не помню, – сказал он, вздохнув. – Не знаю. Ничего не могу тебе сказать, друг, хотя спасибо тебе за беспокойство. Может я устал? Бывает так, что ты в какой-то момент чувствуешь, что всё вокруг тебе надоедает и просто смертельно утомляет.

– Не знаю, – сказал Тумур, покачав головой. – Никогда такого со мной не было.

Подошел, пошатываясь, Берюк и грузно плюхнулся рядом. В руках его был бурдюк с вином.

– О чем вы, уважаемые? – икнув, спросил старый нукер. В свете костра ярко блестела его лысая голова, будто намазанная маслом. И, не дождавшись ответа, сказал, толкнув локтем Ашанта. – О тебе разговор, да?

– Да, о нем, Берюк-гай, – сказал Тумур, недовольно косясь на незваного гостя.

– Молод ты, Тумур-гай, – перехватив его взгляд, с усмешкой произнес Берюк.

– Молод?

– Молод, молод… уж прости меня. Ты, согласись, уступаешь Ашанту в славе воина. Кто для нас Ашант?

– Для нас? – переспросил Тумур. – Друг…

– Нет, – помахав перед собой рукой, словно отгоняя мух, прервал его Берюк. – Кто для нас, адрагов, Ашант? Не знаешь? А я – знаю! Знаю это давно, иначе непременно перерезал бы ему глотку, – я, знаешь ли, не люблю проигрывать. Ашант – это воин. С головы до ног, каждой частицей тела, каждой мыслью, – воин. Идеал, к которому стремятся. Разве ты не видел, как смотрит на него молодежь? Если у кого спросишь – кто твой кумир? скажут – о, это Ашант-гай!

– Ты преувеличиваешь, уважаемый, – сказал Тумур, снимая с костра зайца.

– Ничего я не преувеличиваю! Нет! Ты видел – я убил сегодня пять человек. В наших рядах завелось пять трусов! Почему так? А потому что люди боятся. Боятся еще и потому, что видят в лицах друг друга неуверенность, они задумываются: правы ли они, идя с мечом на братьев по крови? В поисках ответа, они надеются на тех, на кого привыкли равняться – и что же? Увы, Ашант сам не свой. Это не его вина, ибо каждого может посетить хандра, и к тебе она когда-нибудь придет, дорогой Тумур-гай. Хандра всегда рядом с теми, кто много отдает сил чему-то одному.

– Ты пьян, Берюк-гай.

Но старый нукер не слушал Тумура. Вынув пробку и небрежно отхлебнув из бурдюка, он опять икнул, бросил его в сторону в сторону и лег на спину.

– Я помню многих ханов, – сказал он, глядя на звезды. – Наурбека и его брата Хучжина – отца Хайсы. Оба правили хочшами – так мы называли себя прежде. Сейчас это слово уже позабыто. Адрагами мы звали южан – Талгат их потомок. Хочши, ведомые Наурбеком и Хучжином, погибшего еще совсем молодым (Хайсе, наверное, было лет десять, а мне и вовсе пять), покорили и адрагов и многих других. Потом мы опять разошлись, так как собаки гхурры, плетя интриги, рассорили нас, развели по разные стороны. Наурбека убили на наших глазах предатели, продавшиеся гхуррам. Но Хайса не забыл этого. Хайса был истинным повелителем. Жестоким, но справедливым. И своим. Он пировал с воинами и не считал это зазорным. Его дальний родственник Габа был таким же. Славные были времена. Я помню, как спьяну мы боролись с Хайсой, и с Габой. А потом пили вино на костях ублюдков гхурров. Да, мы им в основном проигрывали, ну и что? Но однажды мы победили – великий был день! А в чем ошибка Барха?