Лада Лузина - Выстрел в Опере

— Ты это на руке моей прочитала? — выставил он вперед ладонь. — Вот счастье-то… Обещаю, — порывисто шагнул он к ней. — Ты еще будешь очень счастлива, Пуфик! Ты еще такое счастье увидишь, о каком и мечтать не способна. Ты будешь меня благодарить… Ты очень хорошая девушка.

— …Идиотка! — сказала Катя. — Все завалила. Личное счастье ему наобещала, с женой и детями. Кому? Революционеру-невротику! Да для него ж это как пощечина.

— Я говорила, он — не революционер, он — загадка! — обиделась Маша.

— Да я про детей и заикнуться не успела, — отбрыкнулась певица. — Я только сказала «счастье», как он сразу завелся.

Трое стояли у окна.

Покинув квартиру с окнами на революцию, они вышли на улицу в 1911 год и вернулись в ту же квартиру.

Теперь за ее окнами было раннее утро.

2 сентября.

И анти-революционерки поджидали, когда из-за угла покажется мальчишка с пачкой газет и закричит:

«Убийство Председателя Совета Министров Петра Столыпина в киевском городском театре!!!»

Или не закричит…

— Ну, где ж он? — нетерпеливо поторопила Чуб время, устало щуря не спавшие ночь глаза. — Может, мое гаданье еще сработает? — без особой надежды предположила она. — Придет мальчик в себя, подумает над моими словами. Я задницей чувствую…

— То-то и оно, что задницей. Иногда надо думать другими местами, например головой. — Катя открыла окно.

В комнату влетел восторженный мальчишеский крик:

«Расследование убийства Председателя Совета Министров Петра Столыпина в Купеческом саду продолжается….»

Прохожие обступили газетчика, выхватывая листки друг у друга из рук. Господин в котелке, добывший новость одним из первых, распахнул газету, и на лице его запечатлелась гримаса желудочной боли.

— Молодец, — сатирически сказала Катя. — Твое «счастье» его убедило. Он даже не стал ждать спектакля «Салтан». Грохнул Столыпина на день раньше!

— Давайте рассуждать с другой стороны, — спешно пришла Даше на помощь студентка, — почему он убил Столыпина на день раньше? Быть может, Богров не хочет быть счастливым? — Она опустилась на стул — стоять Маша могла только на левой ноге.

— Хочет. Все хотят. — Катя села на подоконник. — Просто счастье, которого очень долго хочешь и не получаешь, начинает вызывать аллергию.

— Нет, — заупрямилась историчка. — Богров же не зря остался загадкой. Есть много версий. Например, что убийство ему заказали революционеры, узнав, что он агент охранного отделения, и угрожая, в случае отказа, казнить его как провокатора. Богров сказал это на допросе сам. На другом допросе — говорил другое…

— Врал то есть, — сказала певица.

— Есть версия, что Столыпина заказала сама охранка, сам царь, которому надоел слишком сильный премьер. Но что-то не сходится! С одной стороны, после его смерти в газете «Знамя Труда» социалисты воспели поступок Богрова. С другой — признали, что знать Богрова не знают. И анархисты его не признали тоже. Хотя и тем и другим было выгодно посмертно признать его, как героя.

— То есть Столыпина заказали не революционеры? — постаралась вычленить мысль Даша Чуб.

— Известно, что ближе к 1909 году Богров отошел от партийной деятельности. Он был сам по себе. Он говорил: «Я сам себе партия». С другой стороны, пытался заниматься благопристойной адвокатской деятельностью в Санкт-Петербурге… С третьей — писал: «Вообще же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хоть и не цыганское это дело».

— И еще про котлеты, — примолвила побежденная «котлетами» Даша.

— С четвертой стороны, — всего за две недели до выстрела в Оперном он пытался провернуть комбинацию по продаже водомеров киевской Думе и заработать девятьсот рублей. С пятой — всегда носил при себе браунинг. С шестой, — сказала студентка, — ну не тот он был человек, чтобы убивать и умирать по приказу анархистов или царской охранки! Даже после того, как публика в театре избила его до полусмерти, он, окровавленный, держался на первом допросе с поразившим всех следователей спокойствием. По свидетельствам, в тот вечер спокойствие в театре сохранил один лишь Богров. Он спокойно беседовал со своим палачом. Перед смертью пошутил: «Пожалуй, мои коллеги адвокаты должны были бы мне позавидовать, если бы узнали, что уже десятый день я не выхожу из фрака». В то время адвокаты выступали в суде во фраках, а Митя был казнен во фраке, в котором пришел в оперный театр… Когда его вешали, он сам поднялся на табурет.

— …и спокойно спросил: «Голову поднять выше, что ли?», — пристегнула певица.

— Ему было всего двадцать четыре года, а он был уже седой, — завершила студентка портрет загадочного убийцы.

— Я сама видела, куча седины в волосах, — огласила очевидица. — Но вот спокойным я б его не назвала… — Чуб схватила себя за нос. — Ему двадцать четыре года?!

— Я говорила, он 1887 года рождения.

— А я типа считала… Тогда, — раздулась от собственной важности Даша, — знаешь что, Машка? Не быть тебе академиком!

— Почему? — механически поинтересовалась студентка.

— Потому что я знаю ответ на вашу загадку! Ему было двадцать четыре года!

— И что?

— А то, что это диагноз! — забурлила Землепотрясная. — Двадцать четыре года — это обостренная возрастная проблема поиска смысла жизни, помноженная на истеричную жажду всемирной гармонии. Я сразу и не отдуплилась! Трудно понять, что парню, который жил сто лет назад, сейчас двадцать четыре! Но теперь мне все ясно. Все! Он — малолетка! Он еще маленький. Двадцать четыре года — вот и вся разгадка тайны Богрова, убийцы Столыпина! Я точно знаю — мне двадцать пять. И я два года назад реально думала пойти и взорвать дворец «Украина», когда там пела певица Вика, — с гордостью изрекла Даша Чуб. — В знак протеста против жлобства на нашей эстраде!

— Ты серьезно? — (Маше было двадцать два, но у нее не возникало подобных желаний.)

— То есть не абстрактно взорвать, — уверила подругу певица. — Я долго думала, где раздобыть бомбу, представляла, что потом скажу журналистам. Скажу, что Вика разлагает вкус подрастающего поколения и позорит страну. И стану вот так. — Чуб приняла позу комсомолки перед расстрелом. — Сейчас бы уже не пошла. Вот делать мне нечего, ради этой жлобихи жизнь себе портить. Лучше я порчу на нее наведу. О! — замерла она с открытым в шкодливой улыбке ртом. — А это идея!

— Даша! — потемнела Катя. — Какая Вика? Какая порча?

— Ладно тебе. — Став Инфернальной Изидой, Чуб смотрела на миллионщицу исключительно сверху вниз (суперзвезда никогда не испытывала особого уваженья к богатству). — Но я серьезно! Это возраст такой — где-то с шестнадцати до двадцати четырех. В этом возрасте легче всего убить. И умереть. И ужасно хочется смысла жизни. Я вот смириться никак не могла, что мне уже двадцать три, а я все еще не Мадонна. И даже не Вика занюханная. А потом все проходит. Это как… Знаете, большинство в юности пишут стихи, а потом перестают. Засасывает обывательская жизнь: семья, дети, дача, кошка, собака. Двадцать четыре — это как раз такой последний рубеж, как кризис в болезни. Выживешь — пойдешь на поправку. Я вам говорю: мой Митя Столыпина в знак протеста прихлопнул! В знак протеста против бессмысленности собственной жизни. Водолей опять же. Водолеи — они знаете какие? И на руке у него такая черточка есть. Он смерти не боится. Сейчас, в двадцать четыре, он своей смерти боится в сто раз меньше, чем мысли, что этот кризис минует и он превратится в обывателя — поедателя котлет!