Лада Лузина - Выстрел в Опере

— Так или иначе, придется возвращаться назад и начинать все сначала, — сухо подытожила Дашин монолог Дображанская. (На ее взгляд, голоногая слава Инфернальной Изиды была пошлой, дешевой и, что всего хуже, — бесполезной. Кабаретошная карьера их Мата Хари принесла один вред предприятию.)

— Да Митя мне вчера это практически прямым текстом сказал!

— А еще он тебе сказал: «Отвали», — отбрила ее Катерина.

— Как я сразу не поняла, он такой же, как я? Для него убийство Столыпина — способ доказать себе, что он живет на свете не зря. Никто ему его не заказывал! Он сам. Он был сам себе партия!

— Все равно, вариант с гаданием по руке отпадает. — Катя перестала реагировать на реплики Чуб.

— Почему отпадает? — бурно отреагировала Чуб. — Просто теперь я скажу ему не про счастье, а что-нибудь политическое.

— Даша, — мягко вздохнула историчка, — ты ничего ему не сможешь сказать. Потому что ты ему уже все сказала. Нельзя прийти в кабаре во втором экземпляре и войти в ту же комнату. Ты изменила историю. Это не переписать.

— Но дописать же можно! — с легкостью нашла лазейку звезда. — Сбегаю вечером в кофейню на Фундуклеевской, куда он собирался пойти. Цепану его там — и зафигачу…

— Что? — иронично сломала брови Катя. — Что мужчина, которого он собирается убить, на самом деле хороший дядя?

— А если сказать, что Столыпин защищает права евреев?

— Для Мордко Гершовича Богрова николаевский обер-вешатель Петр Столыпин, защищающий права евреев, все равно что крокодил, защищающий права антилоп. Он — материалист и знает: такой правды не может быть, потому что не может, — внушительно объявила Катерина.

— Но это же правда!

— Что толку от твоей правды, если она похожа на абракадабру, насмешку?

— Тогда я совру, — не сдала позиций Чуб. — Скажу, убьешь дядю Столыпина, навлечешь беду на весь свой народ. В смысле намекну на еще один погром.

— То же самое, — снова вздохнула Маша, — Дмитрию Богрову сказал перед казнью раввин Алешковский. Он упрекнул его в том, что своим преступлением Митя мог вызвать в Киеве новый еврейский погром. Богров ответил: «Великий народ не должен, как раб, пресмыкаться перед угнетателями его».

— Типичные двадцать четыре года! — визгнула Чуб. — Ути, бусиночка моя. Типичная я! Я тоже собиралась сказать: «Великий украинский народ не должен питаться помойными отходами пошлого вкуса певицы Вики!»

— А как вы думаете, — спросила Маша, — Митя мог бы быть счастлив?

— В смысле? — переспросила Катя.

Студентка предприняла попытку встать, позабыв про правостороннюю недееспособность, — но та напомнила о себе, потому закончила Маша несчастно и хмуро:

— Ну что могло бы случиться, чтобы он реально стал счастлив, без всяких убийств?

— Деньги, статус, любовь, — убежденно перечислила Катя.

— Нет, — недовольно качнула подбородком историк. — У декабристов были и деньги, и статус, и любовь, дворянское звание, прекрасные жены. Но зачем-то ж они пошли на Сенатскую площадь?

— Декабристы не пример, — отфутболила Чуб неблагонадежных дворян. — Богров — не чистый революционер. Ему двадцать четыре года. Дожил бы до двадцати пяти и стал бы нормальным, как я.

— Ты — не нормальная. — Катя соскочила с окна, прошлась по комнате, разминая ноги. — Но в целом права. Какой чистый революционер будет за две недели до теракта затевать сделку с продажей водомеров Госдуме? Выходит, он до последней минуты не знал, что для него важней: заработать девятьсот рублей или убить Столыпина и спасти мир.

— Он сомневался, — подтвердила Маша. — Он мог убить Столыпина еще 31 августа, в Купеческом саду. Но не убил. Он сомневался до той самой секунды, пока Аннушка не пролила свое масло. В прошлой версии. Теперь до тех пор, пока Даша…

— Ага, — воспроизвела Чуб. — Сомневался! И искал смысл жизни во всех мыслимых местах и промежностях. И в революции, и в охранке, и в водомерах. Даже в наш бордель заглянул, думал, может, смысл туда закатился.

— Он метался, двоился, — сказала Маша. — Но как только принял решение — успокоился. Все по той же причине. Спасти мир или пятьдесят миллионов — абстракция. А Анна и Даша стали для него живым — телесным воплощением жертв.

— И обе эти жертвы — телесные женщины, — заметила Катя.

— Я ж говорю, у него просто нормальной любовницы нет! — вдолбила им Чуб. — Слушайте, может, с ним просто хорошенечко переспать? Чтобы он в меня влюбился.

— И решил спасать не мир, а тебя? — сообразила Маша.

— Стойте, стойте. — Катерина опустилась на поручень кресла. — Тут что-то есть. С одной стороны, романтическое желание спасти женщину. С другой — водомеры. Он явно хотел ощутить себя не глупым юнцом, а полноценным мужчиной, способным зарабатывать деньги. С третьей стороны, наверняка презирал себя за эти желания и ненавидел «котлетное» счастье.

— «Нет никакого интереса к жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать, — Маша допрыгала на одной ноге до стола и привычно подхватила книгу левой рукой (правая была столь же неблагонадежной, как декабристы-дворяне). — И то, если моя адвокатская практика это позволит. Тоскливо, скучно, а главное — одиноко».

— «И то, если моя практика это позволит», — сказала Катя.

— «Одиноко»… — Певица пристроила голову рядом, внедряясь в книгу. — Бусичка моя одинокая! Так что, влюбляем? — порадовалась она простоте и приятности общего решения.

— Не все так просто, — укротила ее Дображанская. — Не обижайся, но, по-моему, ты сделала все, чтобы влюбить его. Даже подол задрала. Нет. Не тот случай. Мало дать ему бабу. Нужно еще подсунуть ему эту бабу под соусом спасения мира. Иначе не съест!

— Пусть меня типа из нашего бордельеро спасает, — придумала Мите подвиг певица. — Читать учит, купит мне швейную машинку. Он сам сказал: я несчастная, убогая, неправильно употребляю слово «классный».

— Тема со шлюхой — неперспективная, — покачала Катя указательным пальцем. — Слишком сложный морально-этическо-сексуальных клубок. Он будет с тобой спать и презирать себя за то, что спит с той, кого спасает. Захочет жениться — возникнут проблемы с семьей. Потратит на тебя деньги, запутается в долгах. У Куприна в «Яме» это отлично описано.

— Что же ты предлагаешь?

Катя постучала когтями по темному дереву кресла.

— Он безусловно умен… Это был прекрасный ход, сообщить в охранку об убийстве Столыпина и вызваться его охранять, ради того, чтобы иметь возможность убить Столыпина. У парня парадоксальный ум. Но кто сказал, что этот ход нельзя повторить дважды? Я ошибалась, — повернулась она к Даше Чуб, — ты отменно провернула все дело! Теперь мы знаем главное. Вечером 31 августа Митя Богров будет сидеть в польской кофейне на Фундуклеевской и ждать «какого-то знака». Не дождавшись, пойдет в Купеческий сад, где таки хлопнет Столыпина… Но на этот раз знак ему будет.