О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

— Была не была!

Руку обожгло стремительно и сладко, от кончиков пальцев и до самого плеча… и дальше в самое сердце! И вовсе не страшно! И не больно! И счастье! И секира что-то такое ему сказала!

— Ты мой.

Хвак хотел было кивнуть, весь в божественном восторге обладания, но вдруг нашел в себе удаль помотать головой и даже хрюкнул от стыда за собственное упрямство.

— Не-а! Лучше, чтобы ты моя!

— Пусть так.

И все. Секира смолкла, и каким-то горним, еле уловимым чутьем, только что в нем пробудившимся, Хвак понял, что отныне секира принадлежит ему, и что она онемела навеки и больше никогда не скажет ему ни единого слова.

Хвак стоял, весь еще в сладостном тумане новых ощущений, видя себя словно со стороны и, при этом, не вполне понимая — что он такое делает… Выпрямился… отошел от алтаря… секира в правой руке… пальцы сами что-то такое развязывают… подвязывают… поддергивают… Ой. А куда же он с такой… драгоценной секирою пойдет??? Она же вся в самоцветах! Все оглядываться на него будут! А и украдут! И Джогу не побоятся ради такого дела! Хвак вновь отцепил секиру с пояса и взялся ее разглядывать подробно.

— Джога, а чего эти руны означ… А, вспомнил.

Хвак разбирался в самоцветах еще меньше чем в рунах, но даже и ему было понятно, что такие крупные — иные с ноготь — могут стоить очень и очень дорого!

— Да… Такую штукенцию и в дюжину червонцев не вместить… Ты чего хохочешь, Джога? Как я с нею ходить-то буду? Еще дороже???

Вдруг секира, лежащая на Хваковых ладонях, дрогнула очертаниями и стала меняться… То так… то сяк… О как! Ты только посмотри, Джога!

Секира тем временем утратила все поперечные кольца, отороченные драгоценными камнями, вместе с рубинами испарились руны, лезвие утратило сияние, и странные узоры с лезвия словно бы стерлись… Секира стала точь в точь напоминать внешним видом ту, которая разбилась о брюхо демона Камихая, разве что цапка для руки чуть попросторнее стала против прежней, словно приноровилась к ширине ладони… Нет, она так и есть секира Варамана, он ее чувствует, только спряталась под обычную! А и хорошо, а так даже и лучше! Ведь он ее продавать не собирается!

— Никому тебя не продам! Джога, это ты ее так превратил? Джога, ты где?

— Здесь. Я размышляю, повелитель.

— А чего?

— А того. Я ее не превращал, ибо нет у меня власти над нею. Она сама приняла тот вид, который тебе наиболее благоугоден. И если я правильно разбираюсь в волшебстве — а я в нем разбираюсь, повелитель, — немногие из людей и демонов почуют в этой секире необычное. Например, я: мы с тобою идем, идем по дорогам, а я, образно выражаясь, втягиваю воздух ноздрями, чую предмет издалека и говорю: там она, правильно идем, повелитель, остались еще какие-нибудь две недели пути… Нынче же я заверну за угол пещеры — и не почую ничего! Когда в упор ее разглядываю, да еще изнутри тебя, вроде бы что-то этакое ощущаю… Вот это называется волшебство под стать бо… гм… Сильная магия, короче говоря. Но и это еще не все, повелитель.

— А чего еще? Слушай, Джога, чего мы здесь топчемся? Пойду-ка я вниз, селение какое-нибудь искать, авось, к ночи дойду… Или не дойду?

— Вряд ли, повелитель, путь до ближайшей деревни мне ведом и он не близок. Впрочем, как знаешь, но ты меня перебил, секироносец Хвак.

— А… понятно. Ладно, извини, чего ты там хотел? Тогда мы здесь переночуем, а с рассветом двинемся в путь. Ох, жрать хочется! Так чего ты там говорил?

— Ну, если ты мне разрешаешь говорить и не утомился внимать… Впрочем, зачем это я буду нагружать слух и помыслы повелителя рассуждениями какого-то несчастного, всеми забытого демона огня и пустоты…

— Джога…

— Понял. Есть чудеса и похлеще этой секиры, повелитель…

Демон словно бы примолк, и Хвак, уже притерпевшийся к причудам своего незваного спутника и слуги, покорно спросил:

— А чего?

— Сними свою сиятельную десницу с рукояти секиры, повелитель, шуйцею же перестань на время почесывать загривок и эту… спину…и растопырь обе ладони, а их, в свою очередь, выстави перед собою, но не далеко, а так, чтобы четко зреть тыльные стороны кистей рук.

— Ну, смотрю.

— Камихай — довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой… Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ…

— Тихо!

— …за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей…

— Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал… ну… когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на… забыл… сколько…

— На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.

— О, точно. Почему на столько?

— Это без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.

— А… да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?

— Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать… у других смертных… Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?

Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.

— Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется… А кости целы — вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.

— Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный… посильнее меня… сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?

— Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?

— Э-э… повелитель… Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас… Подумай сам. Кто бы это мог быть… Но при этом тебе не враг?

— Хм… Вараман, что ли?

— Повелитель! Ну при чем тут… океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь… этого… ну…

— …Варамана…

— Да. Хоть раз видел?

— Нет, ни разу.

— Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.

Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.

— Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как… Матушка Земля для меня… Матушка она для меня… Сам не знаю, почему так, но — Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!

— Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.