Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

- И то, - согласилась кошка (или это согласился кот), - мы люди маленькие.

- Фома, ты что ли? – не удивился Сакуров, залезая под одеяло.

- Мы-с.

- Так ты же не люди, - лениво сказал Сакуров.

- Однако бывши таковыми в приемлемые времена.

- Не понял…

- Насчёт приемлемых времён?

- Угу…

- Я имею в виду те времена, каковые приемлемо относились к нашему телесному существованию в их пределах, но за границей коих нашего существования сначала не было, а потом оно кончилось.

- Узнаю старого доброго Фому, - пробормотал Константин Матвеевич. – Однако в итоге нашего с тобой общения я почему-то пришёл к выводу, что человеком-то ты никогда не был.

- А то и не был, - не стал кочевряжиться старый добрый Фома. Перестав путаться под ногами Сакурова в виде кота или кошки, он сидел в своём углу невидимый и беседовал с хозяином избы так, словно они не расставались на очень долгое время. И Сакурову, беседующему с ним, показалось, будто Фома свистит на манер чайника, или чревовещает на манер дракона.

«Банзай», - вспомнил бывший морской штурман тепло-молочный рассвет с кисельными берегами адекватной расцветки.

«Банзай», - ответил из невидимого угла невидимый Фома.

«А как там Сакура?» - поинтересовался Сакуров.

«А то ты не знаешь», - ухмыльнулся двуличный домовой.

«Да знаю», - неуверенно ответил Сакуров, не испытав при этом никаких юмористических спазмов по поводу той простой истины, что к моменту его новой встречи с домовым давнишний саженец якобы японской сакуры превратился во вполне заурядную вишню, скупо плодоносящую раз в три года. Впрочем, ему никогда не было смешно от того, как его когда-то надули.

«Ни черта ты не знаешь», - неожиданно возразил невидимый Фома.

«Ни черта я не знаю», - индифферентно согласился Сакуров, и его первоначальная неуверенность заметно усилилась. А недавняя железная осведомлённость на тему теперешней вишни вместо сакуры в его огороде поколебалась воспоминаниями былого и прошлого. Когда Сакуров в начале своей сельскохозяйственной деятельности пил горькую и ждал сказочного (или белогоряченного) чуда от хилого деревца, заявленного лукавым русским продавцом саженцев японской сакурой. И когда он видел повторяющиеся сны, во время которых всё шёл и шёл к какой-то (или какому-то) Сакуре и никак не мог прийти.

«Слушай, а на хрена тебе тогда вообще сдалась сакура?» - поинтересовался Фома и принялся отчаянно чесаться.

«А то ты не знаешь», - передразнил домового Сакуров.

«Могу предположить, что посадил ты её как символ японского похреновизма к русской действительности, - сказал Фома. – И росла она у тебя первое время в виде некоей пограничной декорации между блаженным полузабытьем и омерзительной архиреальностью».

«Ну, ничего себе», - промямлил Константин Матвеевич и подумал о том, что последние несколько фраз домовой выговорил много культурней прежних своих речей и даже каким-то другим голосом.

«Ась?» - моментально отреагировал Фома и снова принялся чесаться.

«Гляди, бока не протри», - буркнул Сакуров.

«Небось», - снова съёрничал домовой.

«Что, опять блохи?» - спросил Константин Матвеевич.

«Да нет у меня никаких блох, - огрызнулся Фома, - это я от бессонницы…»

«Что-то новенькое я слышу: чесаться от бессонницы…»

«Всякому своё, - возразил домовой. – Одни от неё детей делают, другие – разные симфонии сочиняют, третьи – термоядерные пакости открывают, четвёртые – с домовыми вожжаются».

«Если четвёртый пример про меня, то я пас, - вяло усмехнулся Константин Матвеевич, - потому что я давно сплю…»

«И вижу сон про то, как мы с Фомой отправляемся к Сакуре», - закончил за Сакурова Фома и вылез из своего угла.

«В каком-то виде он сегодня передо мной предстанет?» - подумалось Сакурову, он поморгал в темноте и увидел пожилого японца, беззубо улыбающегося над ним.

«Ничего, что я сегодня без вставной челюсти?» – спросил японец голосом Мироныча.

«Это что, кошмар?!» - перепугался Сакуров.

«Нет, ну до чего некультурный человек: если иностранец, так что, сразу кошмар?» - возмутился японец голосом Семёныча.

«Час от часу не легче», - пуще прежнего запаниковал Сакуров, не зная, чего ему бояться больше: общения с живым Миронычем или с усопшим Семёнычем?

«Где больше правды?

Во сне или наяву?

Всё иллюзия…» - заговорил японец голосом Варфаламеева.

«Иди ты!» - только и возразил Сакуров. И как-то вдруг, без всяких переходов, очутился на том месте, где он был в последнем своём сне перед генеральной завязкой. Вернее сказать, Константин Матвеевич успел подзабыть вышеуказанное место из последнего сна известной эпической серии в деталях, но в общем всё сходилось. Аматэрасу стояла в углу сонной панорамы так, что восходящее солнце касалось её головы. Руки японская богиня держала на уровне плеч, и получалось, будто она не просто льёт свет, но прядёт его луч за лучом.

«Так, прапрабабушка первого японского императора по имени Дзимму при деле, а где сам?» - подумал во сне Сакуров, вспомнив краткий урок японский мифологии от Варфаламеева.

Сам, кстати, продолжал сидеть в своей клумбе и выращивать Сакуру. Как именно он это делает и что конкретно там произрастает, Сакуров ещё не видел, но заранее проникся благоговейным почтением.

«Однако интересная получается штука, - снова подумал Сакуров. – Богиня Аматэрасу (155) стоит прямо под солнцем, но её видно так, словно солнце и не является источником света вовсе. Хотя свет от него распространяется реально. Вот, например, солнце чуть приподнялось, и граница освещаемой им территории отодвинулась дальше…»

Сам он находился и не на свету, и не во тьме, а где-то в третьем месте, но конкретно напротив и богини, прядущей свет, и солнца, поднимающегося из-за спины богини. Поэтому Сакуров и не мог понять, почему он отчётливо видит богиню, в то время как солнце должно было его реально слепить.

Одновременно Сакуров обратил внимание на тот интересный факт, что по мере подъёма солнца над невидимым горизонтом и сама богиня как бы становилась выше. И освещаемая территория увеличилась соответственно, а Сакуров стал видеть копающегося на клумбе первого японского императора много отчётливей. Продолжая находиться между светом и тьмой, бывший морской штурман мог поклясться, что видит каждую складку одежды, каждую деталь причёски и даже выражение лица занимающегося своим делом праправнука японской богини солнца, однако, если бы его попросили рассказать об одежде, причёске или выражении лица известного персонажа, весьма затруднился бы. Так же, как затруднился бы описать растущую на глазах Сакуру. Хотя, разглядев её и процесс стремительного роста чудесного деревца, уже не просто переполнился вышеупомянутым почтением к авторитетам и атрибутам японской культуры, но впал в благоговейный экстаз.