Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

- Выпьем? – предложил Жорка.

- Выпьем, - согласился Мироныч.

- Давай… А потом я тебе нарисую подробный план захоронения моих фунтов, и ты их сам откопаешь. Ведь сможешь сам откопать, а то у меня второй день руку ломит?

- Смогу! – клятвенно заверил Жорку Мироныч и припал к своему стакану. Надо сказать, что, помимо непонимания любого юмора, кроме собственного, Мироныч, как истинный жлоб, не допускал даже мысли о шутках и прочей иронии в адрес любой финансовой темы, включая разделы о спекуляции, мздоимстве, ростовщичестве и индексе Доу Джонса.

- …А я его ба-бах! – не переставая, палил Гриша.

- …Да ты, Костя, не расстраивайся, - утешал тем временем Сакурова Варфаламеев. – Ведь тебе, как полусинтоисту , положена реинкарнация, а это не совсем смерть в примитивном её понимании.

- Да я и не собираюсь помирать, - пожимал плечами Сакуров, памятуя беседы с Фомой в части реинкарнации и насчёт сроков перехода Сакурова в состояние чистого духа. В смысле, насчёт крякнуть.

- Собираешься, собираешься, - заверял его подлец Варфаламеев. – Иначе откуда взяться таким откровениям?

- Каким откровениям? – переспрашивал Сакуров.

- Насчёт богини Аматэрасу и первого японского императора Дзимму, которому данная богиня – солнца, между прочим, - является прапрабабушкой.

- Иди ты?! – разинул рот Сакуров и ему стало жутковато.

Сакуров слово своё сдержал. И бросил пить. Он также бросил курить. И не помер. Первые три дня, правда, ему было хреново, но Константин Матвеевич сумел превозмочь недомогание, прошёл через сонные полукошмары, преследовавшие его с момента резкой завязки, и злорадно посматривал на продолжающего пить Варфаламеева. Однако лётный штурман ни хрена не помнил из того, что он напророчил своему соседу, поэтому Сакуров не вкусил никакого злорадства и продолжал трудиться на ниве усиления мясных статей так называемого говяжьего молодняка на откорме. Погода наладилась приемлемая, скотина поправлялась, пьяный Мироныч продолжал помогать Сакурову, а Жорка тоже бросил пить. Он занимался ремонтом подворья, поэтому Мироныч пил в компании Варфаламеева. Вернее, сидел у того на хвосте. А Варфаламеев пропивал кур.

А ещё Мироныч копал лесопосадку за огородом Жорки в поисках золотых фунтов и серебряных стерлингов. Каждый вечер, встречая Сакурова, старый хрыч жаловался на неточность плана, которым его снабдил Жорка, а Сакуров только диву давался, до какого маразма может дойти в общем-то такой неглупый человек, как бывший директор комбината, из-за своей патологической жадности.

Затем пришла пора сдавать якобы откормленное стадо в руки отдохнувших Витьки и Мишки, а из Москвы поступили первые вести об отъехавшем туда Семёныче. Это Петровна позвонила одной из вековух, соседок Сакурова, та передала на словах дальнему родственнику Семёныча, которому задолжал Жорка, и дальний родственник приполз в Серапеевку. Приполз он, надо отдать ему должное, не на одних бровях, поэтому кое-какое лыко вязал. Сначала, правда, он нетвёрдо наехал на Жорку, чтобы тот вернул долг, потом, когда Жорка послал его в известное место, рассказал о звонке Петровны. И скоро вся деревня судачила о том, как импортный спирт, привезённый из-за границы бывшими комсомольцами, отставными советскими рекордсменами и действующими российскими академиками, может покалечить хорошего и здорового человека. В смысле, Семёныча, потому что на остальное население, загибающееся от известного продукта, деревенским, как чисто русским людям, было наплевать. А вот о том, как скрутило близкого соседа, колющего завистливые глаза материальным превосходством, стоило с удовольствием посудачить. Хотя как именно скрутило, никто толком не знал, потому что дальний родственник Семёныча, огорчённый отказом Жорки вернуть долг за три месяца до окончания срока погашения кредита первого, долизался таки с помощью Варфаламеева до состояния риз и наврал такого, что выходило, будто а) Семёныч приказал долго жить, завещав на словах свою легендарную «ниву» дальнему родственнику; б) у Семёныча отнялись обе ноги и язык в придачу, но перед окончательным отказом речевого инструмента Семёныч опять таки успел завещать свою тележку своему родственнику; в) Семёныч начал ходить под себя и оглох на оба уха, но перед тем, как оглохнуть, таки расслышал вопрос о том, а кому он завещает известное движимое имущество? На последний расслышанный вопрос Семёныч ответил определённо. И тотчас обделался. Ну, и оглох.

В общем, деревня оттягивалась от души, а вековуха, которой позвонила глупая Семёновна, в деревне не появлялась. Впрочем, мало кто верил услышанному от дальнего родственника Семёныча, особенно в части завещания. Но про разные возможные увечья, возможные приключиться с соседом, перетирали со смаком.

«Слышали про Семёныча?» - спрашивал Сакурова Мироныч.

«Слышал», - отвечал Сакуров, с удовольствием думая о завтрашнем дне, когда он отгонит стадо в бывший колхоз, где его взвесят и станет известно, сколько заработал бывший морской штурман за месяц маеты с бестолковыми тёлками. Которые, однако, толстели на глазах, потому что погода недели три стояла приличная, травы хватало, а оводы и слепни животных не доставали.

«Как вы думаете, - интересовался профессиональный сквалыга, с опаской поглядывая в сторону известных раскопок, - мог Алексей завещать свою «ниву» этому проходимцу, этому якобы своему дальнему родственнику?»

«Почему проходимцу?» - машинально спрашивал Сакуров, тормозя перед входом в свою избушку, где его дожидались кот, рукомойник и чистая смена одежды.

«Да ведь на роже написано! – загорячился старичок. – И потом: почему ему, а не мне?!»

«А почему тебе?» – кричал со своего крыльца выскочивший на разговор Жорка.

«Но он же мне остался должен бутылку водки! – отвечал Мироныч. – И сто рублей…»

«Нашёл фунты?» - веселился Жорка.

«Как вы думаете? – шепотом спрашивал Сакурова Мироныч. – Долго он ещё будет не пить?»

«Откуда мне знать?» - пожимал плечами Сакуров.

«А вы сами не хотите освежиться?»

«Спасибо», - не очень искренне благодарил бывший морской штурман и линял в избушку. Разуваясь в сенях, он слышал, как Мироныч просил Жорку не уходить и обождать его, престарелого кладоискателя.

«Пойдёт уточнять план раскопок», - прикидывал Сакуров и уходил во внутренние пределы своего жилища, откуда ни черта не было слышно. Только возню мышей и сиплое мяуканье оголодавшего кота, давно забившего на мышей, но предпочитающего говядину, рыбные консервы или, на худой конец, белый хлеб с тёплым молоком.

День, когда Сакуров заканчивал свою работу в бывшем колхозе имени то ли бывшего комдива Чапаева, то ли бывшего академика Чаплыгина, выдался на удивление чудный. Осень, в общем-то, стояла в такой капризной поре, когда погожие дни могли резко смениться самым отвратительным ненастьем, во время которого дождь пополам со снегом, а ветер хоть откуда уже не освежает, а норовит в натуре освежевать. Но, как уже упоминалось выше, последние три недели погода радовала своей редкой покладистостью вздорной бабы возраста среднего осеннего, а в день предстоящей смены составов пастухов было совсем хоть куда. С утра, правда, слегка подморозило. Да и не диво: таки пятнадцатое октября. С утра Сакуров справил кое-какие хозяйские дела, выпнул на улицу обнаглевшего кота и, когда солнце твёрдо встало над горизонтом, а Мироныч принялся стучать заступом в лесопосадке, вышел на околицу встречать смену. Смена не заставила себя ждать, и вскоре Константин Матвеевич услышал скрип тележных несмазанных колёс. Затем недалёкий туман над заболоченной низиной стал материализоваться конкретно в том месте, где через низину проходила грунтовая дорога, и доматериализовался до состояния телеги, «привязанной» к лошади, из каковой телеги торчала верхняя половина Мишки и нижняя – Витьки. Короче говоря, вышеупомянутой своей половиной вышеупомянутый персонаж свешивался через условный борт телеги, другой своей половиной закопавшись в настеленную солому. А ещё короче говоря: Витьку никакого везли из отпуска.