Алексей Семенов - Травень-остров

— А живым-то оставит? — усомнился венн. Женщину перебивать не полагалось, но здесь были свои законы, и венн их быстро перенимал: Иттрун перед ним сейчас была не женщиной, но допрежь всего воином.

— Не будешь мешать — оставит, — пообещала Иттрун. — Вода здесь только в колодце, а он в селении. Туда нельзя пока. Я тебе попить принесла.

Она сняла с пояса глиняную баклажку и протянула венну. Зорко тотчас понял, что не пил уже давно, и в горле неприятно зацарапало.

— Благодарствую, Иттрун Хальфдировна, — поклонился он сегванке.

— Как? — не поняла та.

Зорко меж тем поднес флягу к губам, сделал глоток… и поперхнулся, но не оттого, что Иттрун насмешила его, не поняв своего сегванского имени, переиначенного на веннский лад: во фляге оказалось вино, да еще не шибко разбавленное, а самым хмельным, что испробовал Зорко допрежь, были брага и мед, да и те по большим праздникам. Впрочем, что вино зовется «вином», Зорко тоже не знал.

— Что за брага такая? — выдохнул он, едва не отплевываясь, не делая этого лишь по боязни обидеть и без того не слишком приветливую сегванку.

— Брага? — не поняла Иттрун, в свою очередь, веннского слова. — Это вино! Из Нарлака. Все комесы его очень любят.

— Ну и бражники твои комесы, коль такое каждый день пьют!

— Зачем же каждый день?! — как-то даже обиделась Иттрун. — Это дорогое вино. Его только по случаю победы подают. Ты Хальфдиру-кунсу помог, и тебе тоже следует выпить. И как ты его все время называешь? Брегга?

— Брага, — фыркнул Зорко, поспешно затыкая баклажку, чтобы по неаккуратности не пролить дорогую брагу: потом не расплатишься! — Ну, пиво корчажное, — попытался втолковать он сегванке.

— Пиво?! Нет! — поняла наконец Иттрун, услышав знакомое сольвеннское слово. — Это вино. Его в Нарлаке из лозы делают.

— Из чего? — опять не понял Зорко. — Что за трава такая?

— Почему трава? — опять удивилась сегванка. — В Нарлаке куст такой растет. Ладно, — махнула она рукой, поняв, что венн, в отличие от нее, по всем морям не плавал. — Тебе что, не нравится?

— Да разве можно такое пить? Как биться-то после этого? — возразил венн. — Только спать завалиться, да не вставать три дня.

— А зачем после этого биться? — заспорила Иттрун. — У Храмна в чертоге воины бьются, а после их угощают вином и медом, и они отдыхают. И на земле то же.

— Ну и пускай, — устал доказывать свое венн. — А когда мне уйти разрешат, тебе отец не сказал?

— За нами придут и скажут. Отец велел тебя пока никуда не пускать и быть здесь.

— Вот это да. — Зорко даже затылок почесал. — А не подумал Хальфдир-кунс, что я могу тебя и не спрашивать, куда мне идти?

— Мой отец — самый мудрый, так песнопевцы говорят, — с гордостью рекла сегванка. — Он сказал: «Венн не уйдет».

— Прав твой отец, — проворчал Зорко, невольно проникаясь уважением к длинноносому кунсу, к его знанию людей: хоть и понимал Зорко, что жить по веннским законам больше не придется, но воевать с женщиной не мог, рука не поднялась бы. — Будем здесь сидеть, пока не надоест.

Медленно опускалось солнце в зареве-месяце, долго скатывалось за черную стену лесную, осторожно трогало нижним краем колючие еловые шишаки. Сизые туманы всплывали из лесных распадков, развешивали по ветвям седые нечесаные космы. Первые звезды крупной солью проступали на восходном овиде.

Печище, безмолвное и притихшее, обезлюдевшее, тонуло в ранних, не густых еще сумерках. И сегваны, стоявшие на стороже, перестали быть видны, будто растаяли. Иттрун, не захватившая с собою теплой одежды, стала поеживаться, сидя на месте, прохаживаться туда-сюда. Зорко привык к ночной прохладе, но сидеть ночь без вотолы, в одной рубахе, тоже было как-то не по себе.

— Не спешат твои, — заметил венн. — Всю ночь так сидеть, замерзнем, пожалуй. Может, костер разжечь? Або тож не велено?

Вместо ответа внизу, в печище, пробив завесу сумрака и тумана, взметнулся красный язык огня.

— Костер зажгли, — сам себе рассказывал Зорко. — На дворе, у погоста. Туда пойдем?

— Нет, — решительно, хоть и дрожала уж от холода и предночной сырости, отвечала сегванка. — Здесь, считаю, можно огонь развести. Отец ничего не говорил про то, что нельзя.

Она помолчала, потом так же решительно, как говорила «нет», поднесла к губам флягу с вином и сделала добрый глоток.

— Ты что? — опешил Зорко: у веннов женщины к хмельному вообще не притрагивались. — Злым духам себя отворяешь?

— Каким духам? — переведя дыхание, удивилась Иттрун. — Согреваюсь.

«Видать, и про это отец ничего не сказал», — укоризненно покачал головой Зорко, отправляясь за хворостом. Здесь, однако, он был не прав:

Так учил сегванскую деву отец-кунс. Так она и поступала.

Кремень и огниво у Зорко были всегда при себе, в кожу обернутые, дабы не промокли. Скоро затрещал в ложбинке маленький костер, меньшой брат ушедшего за овид солнца. Сразу стало уютнее. Одного глотка нарлакского хмеля оказалось маловато, чтобы затуманить крепкому молодому венну голову, но согревающее действие незнакомого доселе напитка Зорко ощутил. Однако хвалить открыто сегванский дар не стал.

— Доброе зелье нарлакцы делают, — заметил он, чтобы отблагодарить Иттрун, и тут же прибавил весомо: — Только наше лучше. И крепкое зело все же. Много не выпьешь. А коли выпьешь, посмешищем станешь.

— Пей на пиру, но меру блюди и дельно беседуй, — чинно согласилась Иттрун.

Сегванка не стала дожидаться, пока голод начнет ворочаться в желудке разбуженным беспокойным зверьком, и вынула луковицы и клубни, собранные на покинутом сегодня огороде.

— Кунсова дочь, а слетье собирать не гнушаешься, — промолвил Зорко, глядя на заботы Иттрун.

— Хальфдир-кунс — морской кунс, — отвечала девица гордо. — Не каждый год Хригг шлет в наши сети удачу в изобилии. Мы многому научились у сольвеннов.

— Как это «морской кунс»? — спросил Зорко, почувствовав, что сейчас же может узнать что-то новое, и мигом — но не насовсем! — позабыв оттого, что сегваны здесь навряд ли ему друзья. Как, впрочем, и все иные.

Иттрун принялась рассказывать опять же чинно и велеречиво, будто старики песнопевцы в веннских родах. Начала она с каких-то баснословных времен, так что Зорко то и дело терял нить повествования, в коем к тому же встречалось великое множество незнакомых слов. Некоторые из них наверняка были именами людей или богов, о каковых венн даже краем уха не слыхал.

Меж тем сумерки, словно огромный пятнистый зверь, сужающий круги, шли на гору, к подошве которой прилепился Лесной Угол. Все невнятнее делались очертания ближних деревьев и дальних строений печища, превращаясь в те самые пятна, проступающие темным узором на более светлом пока небе — шкуре зверя. Хлад и туманы неслышимыми токами струились по-над землей, змеились, заливали ложбины и промоины. Девице, общавшейся более всего с соплеменниками-сегванами, кои сами знали все древние предания и не сильно охочи были слушать их из уст молодой женщины, видать, не часто попадался столь внимательный слушатель.