Джордж Мартин - Воины

Томми завернулся в свое промерзшее одеяло и провалился в неспокойный сон.

— Утренняя боевая тревога! — проорал сержант, пнув его в подошву левого ботинка.

Томми проснулся мгновенно, как привык в первые несколько недель на войне.

Утренняя боевая тревога была одним из бесполезнейших занятий в армии. Ее ввели по тем соображениям, что на рассвете солнце бьет прямо в глаза солдатам из британских и французских окопов, так что гансы смогут воспользоваться этим и устроить внезапное наступление через ничейную полосу, застав англичан врасплох. (По этой же причине в немецких окопах объявляли вечернюю боевую тревогу — на случай, если британцы пойдут в наступление из-под закатного солнца.) Поскольку никто никогда не пытался атаковать через оплетенную колючкой и заминированную ничейную полосу иначе как после жесточайшего артиллерийского обстрела, когда часами (а порой и сутками) с неба валились снаряды, утренняя тревога была попросту показухой, пережитком ранних дней Великой войны.

Другой причиной абсолютной бесполезности этого мероприятия было то, что линия окопов, протянувшаяся от Ла-Манша до Швейцарии, образовывала выступ, так что британские окопы смотрели больше на север, нежели на восток, и солнце, вместо того чтоб бить им в глаза, всего лишь вяло заглядывало под поля шлемов где-то справа. Если бы гансы решились на открытое наступление, солнце бы подсветило их справа, превратив в великолепные мишени.

Но утренняя боевая тревога поддерживалась силой традиции и тупости, когда Великая война перешла от войны тактики и мобильности к войне на износ и застряла в мертвой точке. В этой точке фронт переместился с 1915 года едва ли на сотню ярдов, с какой стороны ни посмотри.

Старший брат Тома Фред погиб год назад в первый же день наступления на Сомме, когда в последний раз что-то и в самом деле двигалось, а произошло оно в пятидесяти милях северней по линии фронта.

Томми стоял на стрелковой ступени парапета и целился в никуда сквозь проем между мешками с песком. Справа и слева от него все делали то же самое.

Может быть, какой-нибудь снайпер гансов однажды воспользуется шансом пристреляться к их позициям. Немецкие мешки с песком представляли собой дикую смесь разных расцветок и навалены были как попало вдоль валов. Издалека они образовывали какой-то рваный узор, а тени скрывали любой разрыв между ними, так что огневые амбразуры непросто вычислить. Английские же мешки были все одинаковые, а амбразуры так и бросались в глаза, будто нарывы на пальцах, на что солдаты часто указывали своим офицерам.

Как по заказу, раздался звон разбитого стекла и визг рикошетящей пули. Лейтенант отшвырнул перископ, словно укусившую его гадюку.

— Черт подери! — выкрикнул он. Затем обернулся к своему денщику: — Реквизируй еще один на полковом складе. — Разбитый перископ лежал у стены окопа, его верх и внутреннее зеркало отстрелил какой-то остроглазый ганс. Денщик ушел по диагональному окопу, который вел к резервной линии окопов.

— Могло быть хуже, — спокойно сказал кто-то. — Могли бы и башку отстрелить.

Юмор, пусть и самый скверный, находил себе место везде.

Обычно каждая сторона во время этих тревог вела себя с противником вежливо. И после, во время зав трака и ужина. Нехорошо ронять снаряд на человека, который только что сунул в рот свою порцию фасоли — бедняга может подавиться.

Днем отдыхали, насколько это было возможно. Конечно, порой гоняли за оружием или боеприпасами, или едой но такое случалось сравнительно редко: сержанты помнили, кто последний раз ходил в наряд, и не дергали слишком часто. Днем при возили почту, если она была, потом обедали, время от времени проверяли экипировку. Но в основном люди спали, если что-то не заставляло их бодрствовать.

Раз в месяц каждое подразделение отводили на вторую линию, где люди тоже в основном спали, сколько могли, и каждую третью неделю — в резервные окопы, далеко в тыл, где можно было побыть чем-то более чем солдат, постирать одежду, а заодно и самому избавиться от грязи и вшей.

В резервных окопах можно было ненадолго избавиться от войны с ее рутиной. Можно было почитать серьезно, а не урывками, как приходилось в окопах первой и второй линий. Можно было съесть и выпить что-то помимо консервов и галет, если найдешь, у кого купить. Можно было посмотреть кино в тыловом кинотеатре, хотя пришлось бы долго идти, или посмотреть музыкальное шоу, поставленное одной из частей, изобилующее тяжеловесным юмором и хриплым смехом над не очень тонкими материями. Томми был уверен, что немецкий солдат ведет практически такую же жизнь.

Ирония судьбы состояла в том, что в далекие золотые денечки, летом 1914 года, когда «какая-то долбаная ерунда на Балканах» шла к неизбежной развязке, восемнадцатилетний брат Тома Фред был избран делегатом от Бирмингемской рабочей ассоциации эсперанто на двадцать четвертую ежегодную конференцию эсперантистов в Базеле, в Швейцарии. Конференция эсперантистов должна была состояться в последних числах июля — первых числах августа. (Фред не чужд был путешествий — за год до этого он побывал во Франции с компанией школьных приятелей.)

Конференция отмечала двадцать четвертую годовщину со дня изобретения Заменгофом искусственного языка, созданного, чтобы народы лучше понимали друг друга, изучая легкий, подчиняющийся строгим правилам язык, — по замыслу создателя, если люди начнут говорить на одном языке (мечта о том, как было до Вавилонского столпотворения), они поймут, что они — один народ, с общими мечтами и целями, и постепенно, используя общий язык, утратят националистический кураж и религиозную одержимость.

Были и другие искусственные языки — воляпюк, например, обрел немногочисленных приверженцев на переломе веков, — но ни один не мог сравниться с эсперанто, первым и лучшим из них.

Томми и Фред увлекались языком уже несколько лет. Фред мог говорить и писать на нем с легкостью, которой Томми завидовал.

Что удивило Фреда, когда он прибыл в Швейцарию три года назад, — что большинство делегатов международной конференции, посвященной лучшему взаимопониманию между народами, оказались враждебны к иностранцам, словно деревенщина из третьеразрядного поселения, управляемого мелочными пустоголовыми старейшинами. Почти с первого взгляда по разговорам о войне можно было отличить истинных последователей от примазавшихся болтунов. Дни пополняли счет отступникам: то одна, то другая страна объявляла мобилизацию. Пешком, в автомобилях, поездах, а однажды на аэроплане делегаты покидали конференцию, чтобы присоединиться к славному приключению — к Войне, которая рисовалась им быстрой, яростной, великолепной — и маленькой, она ведь закончится «прежде, чем растает снег».