Людмила Астахова - Бабочки в жерновах

— К тебе? — Лазутчик рассмеялся. — К тебе, моя Лив? И ты — ты, стражница! — открыла бы мне ворота крепости?

И вдруг Лив словно бы накрыло с головой мутной волной прилива, потащило, закружило и затянуло в воронку темноты, прямо туда, к морским и подземным . И пока она задыхалась и барахталась, перед зажмуренными в ужасе глазами пролетели бесчисленными песчинками все те «Да!», которые срывались с ее губ прежде. Или так только казалось? Как отличить провиденье от бреда и как удержать слово, бьющее дротиком в подреберье?

— Нет.

Услышала и сама себя испугалась, а когда открыла глаза, взмокшая и растерянная, словно и впрямь окунулась в темный пруд неведомого, то ужаснулась еще больше растерянности в глазах Берта. Удивление билось в его зрачках и плясало отблесками факела на коже.

— Что?

Так он сказал это, будто до сего мига был совершенно уверен, что она должна, обязана ответить «Да». Будто она уже так отвечала.

— Нет, не открыла бы! — стражница с изумлением обнаружила, как легко ей удалось воскликнуть это, и вообще как легко, как невесомо стало ее тело, словно это на ней, а не на Берте, только что звенели цепи, и вдруг они исчезли в одночасье. — Я — стражница, а ты — лазутчик, изменник и предатель, и здесь тебе самое место. С чего вдруг я должна тебе помогать?

Однако лазутчик, которого так просто сбить с толку и заставить хлопать глазами — это, прямо скажем, никудышный лазутчик. Берт совладал с изумлением быстро.

— Мы с тобой повязаны, милая. Келса досталась богам, а я — тебе. Ну, и как? Нравлюсь я тебе таким, на цепи?

— Ничуть, — подумав, признала Лив. — Но мало ли что мне не нравится? Выпустить тебя и навлечь на себя кару морских и подземных? Но чем ты лучше всех прочих? Если уж рисковать, так ради кого-то действительно достойного, — она встала и, уже стоя в дверях, добавила: — Я еще зайду, Берт. Не скучай.

Нет худшего порока для стражника, чем сомнения. Вороватость поймут, пьянство и леность простят, а глупость вкупе с тупостью — это и не пороки вовсе, а напротив, достоинства. Но вот сомнения… Мало ли тех, кто начал с невинных размышлений о природе законов и справедливости, а кончил в канаве с клеймом «Неблагонадежный» или по другую сторону решетки с табличкой «Мятежник»? Ну, если по чести, то мало. Своя шкура дороже. Однако…

Шкура Берта, которую он так щедро предложил в обмен на свободу вместе с прочими частями тела и органами, а так же вечной любовью — она, в общем-то, тоже уже почти своя. Была. Еще вчера — да что там! — еще утром сомнений у Лив не было вовсе никаких. Стоило ли подделывать бумаги и спасать лазутчика от заслуженной кары — медленной смерти в наглухо замурованной камере, скованным вместе со жрицей, которую он погубил — чтобы теперь идти на попятную? Правильно, не стоило. Но перечить закону и красть у морских и подземных жертву — это значит навсегда связать себя с ним. В этом круге и в последующих. С предателем. С лазутчиком. С… Ну давай, Лив, скажи это! С подлецом, ибо как иначе зовется мужчина, который смеет продолжать дышать после того, как обманутая и использованная им девушка казнена так страшно?

Но… своими руками завтра отпереть камеру и отвести его, звенящего цепями, на арену, затем смотреть, как Исил делает свое дело, потом — убедиться, что приговоренный и вправду мертв, проследить, чтобы труп оттащили к остальным, надиктовать Гару отчет, подписать его и запечатать, а после всего — напиться в компании палача и Кат. А потом блевать на пол в пыточной. И что же будет после? Упасть на собственный меч, когда поймешь, что до завершения этого круга никогда, никогда больше не увидишь, не прикоснешься, не поцелуешь?

Маршируя по коридору, Лив страдала, сомневалась и не смотрела по сторонам, а потому чуть не споткнулась о парочку — новичка и Эвита — пристроившихся на порожке распить кувшин кислого вина и съесть по лепешке с видом на склон горы и кусок пронзительно-синего неба над нею. От неожиданности выругавшись, стражница мимоходом пнула Эвита, чтоб не расслаблялся, и протопала дальше. Время разобраться с Гаром. А то слишком обнаглел, крючок писарский!

Ланс. Калитар

Отсюда, со ступенек лестницы в высоко расположенное окошко можно было рассмотреть склон горы и немного неба. Небо постепенно хмурилось тучами, а гора недовольно ворчала и вздрагивала, точно лошадь, которой досаждают оводы.

Вино — редкостная кислятина — лилось в глотку, как вода. С другой стороны, пить обычную воду здесь было не принято. Но утолять жажду как-то же надо, верно? Вот и хлебали Эвит с Лансом на пару из кувшина, запивая лепешки с зеленью. А разговор вертелся вокруг Калитара. Лэйгина интересовало всё, начиная от государственного устройства, заканчивая всякими бытовыми мелочами. Раз уж нет никакой возможности выйти за стены темницы, то допросить живого калитарца сами морские и подземные велели.

— Странный ты тип, Новичок, — молвил задумчиво кухарь, когда у собеседника от вопросов язык заболел. — Другой бы искал возможности вернуться домой, вырваться, а ты присосался, как пиявка. Не отдерешь тебя, пока не насытишь любопытство.

Но объяснить простому тюремному кашевару, что кроме стен, решеток и пыточных причиндалов существует еще целый огромный мир, от которого через несколько тысяч лет останется несколько статуэток, горсть черепков и глиняная табличка со строчкой из песни, не так-то уж и просто. Ланс, между тем, отдал бы всё на свете, чтобы оказаться сейчас в городе.

— А может быть, есть какая-то потайная лазейка? — допытывался он.

— Нет, мил друг, исключено. Внутри можно почти всё, с Исилом, скажем, договориться и бабами попользоваться. За небольшую мзду.

Похоже, добрый кухарь решил, что кому-то неймется от вынужденного воздержания, но разочаровывать его Ланс не спешил.

— А с Лив? Наружу? Тоже за мзду?

— Против воли морских и подземных идти? — сощурился Эвит и невольно почесал ушибленное стражницей место. — Забудь, дружок. Да и к чему такая срочность? Чуешь, как трясет? Вот! Не самое лучшее время для свиданий. Денек потерпишь и — вперед. Никто не остановит.

Но что-то подсказывало Лансу, что послезавтра у них, у всех не будет. Наверное, тот удивительный факт, что он прямо сейчас разговаривает с коренным калитарцем, который одновременно умер и был похоронен через три тысячи лет. Странное чувство, не внушающее уверенности в будущем чувство.

— Ты ведь раб, Эвит? — осторожно спросил Лэйгин.

— Государственный, — с некоторым оттенком гордости уточнил кухарь. — Кто ж из свободнорожденных на такую работенку согласится? Я таких не знаю. Да и какая разница для будущего, для того, что с нами будет? Все оказались вровень.

— Но как же так получается… — голос мурранца упал до шепота. — Вы одновременно и там и тут?