Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

Вот у него и надо спросить, он, поди, про шары знает все.

Бетенкур запасся кувшином вина из конфиската и отловил чемпиона в придорожной канаве, куда тот заполз для отдыха. Алкоголь на некоторое время дал тому силы для беседы, но путного сказать он ничего не мог. «Камень», — говорил тот. — «Попадая в море, становится круглым камнем, потому как вода его шлифует». Потом немного поругался на всех и вся, обозвал Шарля круглым дураком, получил по мордам, но не обиделся. «Самое твердое в шаре — это центр. Научившись определять этот центр — можно управлять всем шаром».

В центр шара, к тому же — прозрачного, можно попасть только через луч света.

«Аллах акбар!» — чуть было не прокричал инквизитор.

— Так у меня же есть источник этого света, — взволнованным голосом сказал Бетенкур проходившей мимо лошади. Та отреагировала бросанием на мостовую конского яблока, то есть, круглого, как шар, навоза. Седок сверху подозрительно посмотрел на странного нелепого парня с глазами навыкате.

— Езжай, — отмахнулся от него Шарль. — Я инквизитор.

Но всадник не уехал. Посчитал себя оскорбленным и вывозил Бетенкура в свежем навозе. Как же иначе — ведь это был сам новообразованный Валуа, а с ним шутки плохи. Шарль поплакал немного, просил прощения, унижал себя всячески, получил под зад мощный пендаль и убежал, чтоб обдумать открывшуюся ему истину.

Итак, собрав созданное из света двух фитилей яйцо через пирамиду да прямо в шар — получится… Что же получится — придумать он никак не мог. Опыт с обычными свечками тоже ни к чему не привел. Получилась — чепуха. В голову опять полезли тревожные мысли о трупике мыши. Вот где собака порылась! Вот где соль — в мыши. Кто же ее, бедную, сожрал?

Пока он так терзался, наступила темнота.

— Уу! — сказал Бетенкур темноте. — Темнота — друг молодежи. Кругом — облом.

«Кругом — это значит со всех сторон», — пришла неожиданная мысль. — «За это надо выпить».

Вторая мысль, пожалуй, прилетела от чемпиона по бросанию шаров.

— Черт побери, — обрадовался инквизитор. — Когда свет со всех сторон — это облом. Свет должен быть только от источника! Понятно?

Кошка, которой был адресован этот вопрос, нечаянно забредшая на свое пастбище для кошачьих ристалищ, в ужасе ощетинилась, фыркнула и скрылась в микроскопической щели между стенных досок.

Бетенкур зажег особым образом свечи, точнее — расположил их особым образом, не черные, а обыкновенные — получил яйцо из света, посредством приближения к пирамидке шара заметил в нем свечение, и радостно вздохнул. Никаких мышиных хвостиков, все просто. А дальше — что?

Об этом он пока не задумывался. Но раз отец Меур сподобился ему на такой дар, значит, дело стоящее. Стоящее будущей карьеры. Об этом стоит подумать завтра.

Но завтра наступило, дождливое и мрачное, пришлось отправляться вместе с такими же, как и он «коллегами» оказывать содействие более продвинутым, не успевающим обеспечить должную загрузку нескольких кораблей. Иными словами, портовым грузчикам потребовались лишние рабочие руки, обнаружение которых решил поставить в заслугу себе мэр тихого портового городка Руана.

Уж по каким признакам власти отрядили Бетенкура, никогда не обремененного тягой к физическому труду — непонятно. Наверно, его подвижничество в инквизиции, волонтерство истого борца за веру, или то, что былой его покровитель уехал из города навсегда, оставив после себя дурную память. Жану была оказана «честь» таскать мешки и катать бочки в трюма королевских парусников, причем — нахаляву, бесплатно, за идею. Это очень не нравилось инквизитору, соответственно и работалось.

Судов, подлежащих погрузке, было несколько, все — королевские. А один был самым королевским, прозванный идеологами погрузки, орудовавшими тростями и иногда громко щелкавшими кнутами, Blanche-Nef. Считалось неприемлемым использовать всякий левый наемный люд: портовых оборванцев, бывших каторжан и прочую шваль. Раз судно имеет прямое отношение к Их Величеству, то и грузить его должны более-менее уважаемые люди, выказывающие свое почтение к монарху.

Жан был не против такого порядка, он был против работы, как таковой. Гораздо полезнее для всех было вручить ему трость и кнут и сделать надсмотрщиком. Но это место оказалось занятым, к тому же руководивший погрузкой дядька очень точно знал, куда и что поставить, где и как крепить. Бетенкур, не имевший никаких познаний в корабельной области, злился понапрасну, хотя его и коллег ни разу не ударили за бестолковость и медлительность.

Лишь только однажды, когда инквизитор, надрываясь, тащил тюк с чем-то мягким и попахивающим меховыми воротниками содержимым, его остановил совсем молодой парень, ровесник Жана, с рукой на перевязи.

— Милейший, — сказал он. — Как может так тяготить ноша, в которой и веса-то никакого нету?

— Так тяжела не ноша, а то, что к ней прилагается, — ответил Бетенкур.

Ответ заинтересовал парня, вероятно очень знатного рода, потому как окружающие посматривали на него с великим почтением.

— И что же может прилагаться к этим драгоценным шкуркам из горностая?

Жан знал по рассказам отца Меура, что горностаями обшивают королевские мантии, что это зверек с севера, малый, да чрезвычайно удалый. И привлекателен он в первую очередь тем своим качеством, что в добыче себе пропитания использует не силу и ловкость, но интеллект. Может быть, какая-то аура превосходства над прочими пушными тварями сохраняется в шкурке зверька, поэтому она так изящна. В самом деле, можно подобрать самый различный окрас, самую различную длину и густоту шерсти у обыкновенных котов, которые в изобилии шныряют по помойкам и дворам в любом селении. Однако никому и в голову не придет заделать себе воротник из кошатины. Коты и есть коты, что с них взять, возвышенности в них чуть, смех, да и только.

Горностай может завалить животину, не уступающую ему по размерам, а, следовательно — и по силе. Котам только мелких мышей подавай, птичек всяких, на ястреба-тетеревятника, либо енота-полоскуна они не полезут. Была нужда!

Горностай же, завидев упитанного зайца, который может так садануть своими задними лапами, что и костей потом не соберешь, решает совсем иначе. Он не скрывается, не пытается, прячась, подкрасться, наоборот — в состоянии неблизкой видимости начинает валять дурака. Это заключается в том, что зверь принимается кувыркаться через голову, прыгать вверх, только что на хвосте не ходит. И все это с такой грацией и пластикой, что заяц забывает обо все на свете, кроме таинственного танца. Моргнул глазами — а горностай уже ближе кривляется, еще раз моргнул — а он еще ближе. Заяц уши развесил, готов в аплодисменты удариться, но, увы, не успевает. Былой танцор наносит один единственный молниеносный укус, и косоглазый любитель зрелищ заваливается в параличе. Это не значит, что горностай ядовитый, как змея. Это значит, что он находит то единственное место, куда можно ударить, и разит в него без промаха.