Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

Гуанчи, если не считать своих великолепных навыков свиста, оказались носителями речи, которую способен понимать любой северянин, будучи хоть ливом, хоть суоми, а хоть и вепсом. Угадал же семи пядей во лбу Пермя Васильевич, что это — меря! Меря — морской народ, к тому же, легкий на подъем: сегодня он по Волге пробирается, чтоб осесть посреди лесов и болот, завтра — грузится на корабли и уходит на закат. Так же когда-то поступила чудь белоглазая: жила себе в Китеже, да в одни прекрасный момент вся изжилась. Ни чуди, ни Китежа. Как сквозь землю провалились, только из-под озерных вод колокол нет-нет, да и пробьется своим звоном.

Загадок много, но шансы найти ответы на них не равны нулю. Какие бы странные эти ответы ни были. Садко приободрился — впервые за долгое время с тех самых пор, когда случившийся бунт выбросил его за борт корабля во всех смыслах этих слов, у него в душе зажглась Надежда. Не все так плохо, все гораздо хуже. Настолько хуже, что в этом даже есть что-то хорошее. Минус на минус непременно дает плюс.

— запел Садко, отчаянно перевирая слова и теряя смысл. Кантеле издавало такие звуки, что по спине у слушателей бегали друг за другом мурашки. Не оттого, что струны были созвучны со скрипом трущегося по железу мокрого дерева, а оттого, что просто очень здорово.

Сам певец сейчас отрешился от происходящего, от вкуса мяса, от аромата меда, от беседы, в которой Эйно Пирхонен был едва ли не главным действующим лицом, от пляски огня на сучьях, от гуанчей и ливов, от того, что незаметно стала подкрадываться темнота, а недалекое море громко вздыхало прибоем. Перед его мысленным взором пролетали картины минувших дней, череда которых в конечном итоге привела его сюда, на маленький остров в безбрежном океане.

Дела на торговом поприще у новоиспеченного купца шли в гору. Это означало, что чем больше он прилагал усилий, чтоб организовать свое маленькое предприятие, тем выше он подымался. Но также это подразумевало: тем труднее забираться дальше, и тем легче оборваться вниз. Очень скучно, если к этому делу не относиться творчески. А творчески получалось не всегда.

Садко не забросил свой кантеле, радовал слух соратников Олафа на всяких корпоративах, а в первую очередь, конечно, радовал себя. Его даже начали приглашать дядьки из банды Ярицслэйва, потому как песни лива незаметно делались востребованными и уже знаменовали собой, якобы, утонченный вкус. Нашлись слэйвины, которым опротивели несчастные медведи с вороватыми чиганами, они тайно зазывали к себе Садка.

«И гусли свои диковинные прихвати», — говорили они. — «Такие звуки только у тебя получается извлекать».

Садко удивлялся, какие такие звуки? Даже для профилактики позволил самому главному новгородскому музыканту сыграть на своем кантеле, опасаясь втайне, что найдется какой-нибудь завистник, и выкрадет его рукотворный инструмент. Ни у кого, действительно, не получалось так играть, как мог это делать Садко.

«За душу берет», — говорили слэйвины и посылали подальше чиганов с их псевдовосторженными завываниями. Скоро Садко с официальными визитами посетил, вооружившись кантеле, всех, пожалуй, видных князей и их подручных. За исключением, конечно, Ярицслэйва. Тот часто бывал занят: устанавливал демократию в Шелонской пятине, крестил тамошний народ водой до потери пульса, изводил вольнодумие, рассаживал своих воевод с воинами-ухарями по крепостям, якобы для охраны. Словом, готовил почву. И все это тайно, чтоб никто не прознал. Но даже, будучи в Новгороде, Садку упорно предпочитал все тех же чиган: они хоть и подворовывают, но им и по башке можно дать — не обидятся. Впрочем, лив отсутствию внимания Ярицслэйва совсем не печалился.

Застолья у прочих князей были схожи в некоторых моментах. Например, считалось хорошим тоном громко восторгаться друг другом и тут же за спиной говорить гадости, понижая голос до зловещего шепота. А когда на грудь принято изрядное количество бражки, то ничего нет зазорного в хвастовстве. О таких застольных прениях народ легенды слагал, не скупясь на эпитеты. У детей они были вместо считалок в играх.

Все нормально, все в порядке вещей, да этикет слэйвинский, будь он неладен, требовал, чтоб в похвальбе принимали участие все, даже приглашенные гусляры. А Садко был горяч, вскипит в нем ярость наследная, уж и не потушить, ждать, когда сама выкипит. Не любил он попусту языком молоть, хоть тресни — не нравилось о себе, своей избранности и удачливости распространяться. Наверно, страшился, что все это можно потерять в один не самый прекрасный день. Поэтому, если доводилось в слэйвинской компании сидеть, он отмалчивался, либо вовсе уходил, не считаясь с хозяйскими запросами.

К тому времени у него и дом уже свой стоял на Софийской стороне, и семейство в порядке, и на черный день припасено. Жить можно, причем, даже, вполне хорошо жить.

На торжественном собрании, посвященном удачному предприятию князя Владимира, хлыща и интригана, Садко оказался совсем случайно. Даже без своего инструмента, поэтому пришлось пользовать хозяйские гусли. Получилось вполне пристойно, лишь сам Владимир пристал, как банный лист: что еще можешь, сколько земли у тебя, где лавки твои стоят и прочее, прочее. Уж каким образом он завел музыканта, но ударила Садку кровь в голову, так ударила, что выбила всю осторожность.

— Ты, я слыхал, великим закладом свое богатство получил? — растекался Владимир.

— Заклад, конечно, имел место, — соглашался Садко. — Но для победы мне пришлось и руку приложить, да и голову, разумеется.

— Но заклад-то был? — скорее даже утверждал, нежели спрашивал князь.

— Ну и что?

— Повезло тебе — вот что, — улыбался Владимир, подливая в кубки бражку.

Садко в ответ пожал плечами: конечно, повезло, кто бы сомневался? Царь Морской — везение называется.