Далия Трускиновская - Окаянная сила

— И то верно… — Алена, опустив глаза, тяжко дышала.

— Отпусти, говорю, — поняв, что ученица плохо соображает, повторила Степанида. — Скажи — Бог простит, перекрести ее. Она и уберется. То-то — как могильный гвоздь в порог заколачивать, так все вы горазды, как от гостя избавляться — ох!

— Не скажу. Не простит ее Бог! — вскрикнула Алена.

— Ну, простит он ее или нет — не нам с тобой знать дано. А иначе, свет, не отпустить. Так тут и будет стоять, грешница, пока без дыханья не свалится. Нужна тебе тут покойница, что ли?

— А и пусть валится.

Алена резко повернулась к Степаниде, размашисто поклонилась ей в пояс.

— Исполать тебе, Степанидушка, что проклятье мое отделала! Цены этому нет, ну да я тебе отслужу! А теперь — не могу, пусти!..

И выбежала прочь.

Не хотела Алена, чтобы Степанида ее слезы видела.

Всё рухнуло, всё!

И не спасти теперь Дунюшку с Алешенькой…

А надобно ли?

Перехитрила ее боярыня Анна Петровна — семь десятков лет хитрить училась, и силы ведовской ей не потребовалось, чтобы с наисильнейшей ведуньей справиться. Словами оплела!.. Поди разбери теперь, что в ее словах правдой было, что — ложью, грозит ли опасность государыне Авдотье Федоровне или просто нужно ее с сыночком из Кремля выманить да незнамо куда завезти? А ради чего? Нет же наследника мужеска полу от семени Милославских! А только им боярыня всю жизнь и служила. И про Софью, которой стрельцы более не желают, тоже, выходит, врала?.. И про верных людей?..

Погано было на душе.

Не знакомая ярость, а омерзение, как если бы пришлось, за неимением иного пути, по дерьму ступать…

— А и пусть… — пробормотала Алена. — Ни дна им, ни покрышки… А и пусть! Грызитесь себе… мне до вас дела нет… я, слава те господи, не груша какая сушеная, чтобы такими мерзостями заниматься…

И точно — в самом соку была Алена, в самых годах, когда любить да рожать, любить да рожать… А не государей на престолах менять! И всё к тому шло — проклятье свое она избыла, никому более беды принести не могла, и суженый был на примете — очи соколиные, брови соболиные…

— А и пусть… не моя печаль!

Не желала Алена себе признаться, что со всей своей изумительной силушкой села в лужу. А желала отступить с достоинством. И принялась в себе пестовать воспоминание о любимом лице, который уж год — недоступном. Ведь ради него, Владимира, столько сотворено! Дунюшка-то ее, Алену, за эти годы позабыла, насилу признала. И чего ради нее изводиться да ковриком ей под ноги стелиться? Да нечего! Пусть сама выпутывается, как умеет!

Так распростилась Алена с замыслами великими, так порешила присушить наконец Владимира, до венца его довести, и стать наконец просто мужней женой счастливой да довольной! Что, на свой лад, получше и званья тридцатницы, и ведовской славушки, и потайной власти в Верху.

Истомилась же!..

И пошла она, как была — расхристанная, в одной сорочке распояской, наугад — к его дому. А и встретит кто — решит, зазорная девка напилась допьяна, стыдобушку пропила…

И шла, и звала, и всю свою тоску к нему посылала.

Учуял — вышел навстречу!

В чем и душенька оставалась — хвор был, жалок, одни очи прежнюю силу держали.

— Володюшка!.. — впервые в жизни Алена его по имени назвала. А более и сказать было нечего — уж коли баба сама ночью к мужику бежит, что тут добавишь?..

Владимир остановился напротив, не желая подходить.

— Ты что же это с Анисьей сотворила? — строго спросил он.

— А то не знаешь… — Алена глядела и не могла наглядеться на любимое лицо. — Нашел, чай, мой подклад…

— Отыскал, — согласился молодой ведун. — Грех тебе, неразумная, грех…

— А и замолю! — как можно более беззаботно возразила Алена. — Володюшка, сокол ты мой ясный, — ради тебя же!..

— Замолишь, коли Бог сроку даст.

Не в том состоянии души была Алена после всех событий и потрясений, чтобы слушать от ясного сокола поучения. Ей целовать его хотелось в темные глаза, но не давался он, и не двигался вроде — а отступал и уклонялся.

— Теперь уж даст сроку, — и Алена торжествующе улыбнулась. — Лежало на мне проклятье, Володюшка, на семь гробов меня было разделили, да удалось то проклятье отделать! И нет на меня теперича управы! Кого хочу — того и люблю! Ранее боялась в могилу своей любовью загнать. И не боюсь более! Отделала я свое проклятье — вот и пришла! Нет теперь между нами ничего!

— Анисью я вылечу, — как бы не поняв, о чем речь, сказал Владимир. — Крепко ты ее допекла. По тому подкладу, по иголочке твоей лишь и понял я, в чем у нас с тобой загвоздка. Не нужно нам друг друга искать и домогаться, вот что…

Алена остолбенела.

Она знала, что ведун к ней неровно дышит. Хоть и не имела силы Рязанкиной, однако это — чуяла! Потому и не подходил, что боялся: кинет их друг к другу, спаяет — топором не разрубить!

— Иль я тебе не люба вовсе? — спросила она. — Вижу ведь — люба! Просто Анисью ты прежде меня увидел. Оставь Анисью, свет. Я ей доброго женишка сыщу, приданое дам, я разбойничьи клады знаю. Оставь!

— Уж так ли любишь меня? — вопросом же отвечал Владимир.

— Ты мой желанный… — тихо сказала Алена. — И чудится мне, будто с самого рождения я тебя ждала и желала… Созрело это во мне, вызрело, налилось, более меня самой стало! Оставь Анисью!

— А коли не оставлю?

Алена задумалась.

— Мучаться с ней будешь. Ее целовать — а меня помнить! Ее миловать — а ко мне тянуться! Я-то тебя не оставлю! Я такие слова знаю, что и у дурочки сильны выходят, а у меня-то сила немереная!

Выпрямилась Алена, плечики развернула, грудь вперед подала да и вздохнула всей грудью, силу свою ощущая и осознавая. И заговорила нараспев, глядя в лицо избраннику своему:

— Как на море на Окияне, на острове на Буяне есть бел-горюч камень Алатырь, и на том камне устрою я огнепалимую мовню, а в той мовне положу разжигаемую доску, а на той доске — тридцать три тоски…

Владимир, как бы толкаемый в грудь ее неотвязным взглядом, принялся отступать, а она шла следом, выкликая слова сильного заговора:

— Мечутся тоски! Кидаются тоски! Бросаются тоски из стены в стену! Из угла в угол! От пола до потолка! А оттуда — через все пути, и дороги, и перепутья! Мечитесь, тоски! Киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски на раба Божия Владимира! В буйную его голову! В тыл, в лик, в ясные очи! В сахарные уста, в ретивое сердце! В его ум и разум, в волю и хотенье! Во всё его тело белое и во всю кровь горячую! Чтобы он тосковал, горевал, плакал бы и рыдал по всяк день, по всяк час, по всякое время! И кидался бы, и бросался бы из окошка в окошко! Из дверей в двери!..

Он выбросил вперед руки со страшным криком.

Алена от изумления замолчала, а он, обессиленный, рухнул перед ней на колени.

— Не дамся!..