Анна Мистунина - Проклятый

Ей опять приснился этот сон — как будто золотой грифон летит в небе, так высоко, что земля кажется игрушечной. Холодный ветер перепутал волосы, глаза слезятся, но девочка стряхивает слезы и все равно смотрит, потому что знает: потом будет вспоминать и злиться на себя, что плохо смотрела, что не запомнила, так, чтобы не забыть никогда, как блестит на солнце синяя вода озер, каким мягким ковром лежат под крыльями леса, как быстро мелькают спутанные ниточки дорог. Как широко разлетаются крылья, золотые-золотые, будто солнце, как играют под мягкой шкурой мышцы грифона.

До земли далеко, дух захватывает, как представишь, сколько падать. Но девочке совсем не страшно. Ее держат сильные руки, они не уронят, не обидят. Других — может быть, но не Тагрию. От этого и оттого, что грифон несет ее домой, хочется смеяться и плакать. Хочется лететь бесконечно, а потом бесконечно сидеть у костра и слушать рассказы, чудесные и пугающие, о жизни магов — Тагрия никогда больше не скажет «колдунов». О Силе, с которой можно разводить огонь без кресала, и вызывать дождь, ранить и лечить, и слышать мысли, и говорить с грифоном.

О страшной Силе, которая питается кровью, которая забрала бы и кровь Тагрии, если бы ее не спас он. Высокий мужчина в блестящей одежде, с короткими черными волосами и темной кожей, мрачный и злой — но Тагрия знает, как он умеет смяться. Он смеется так, как никогда не смеялся отец, как не смеялся даже дедушка, он как будто бы сам себе удивляется: почему это я смеюсь? И Тагрия не боится ничего. Пока он рядом, никто не сможет ее обидеть. Никто в мире. В костре веселятся огоньки, красные, желтые, синие, они пляшут, как девушки как на деревенском празднике, мелькают яркие юбки, глаза слипаются, но Тагрия не хочет спать. Она прижимается головой к его локтю и спрашивает — первое, что придумалось, лишь бы он рассказывал подольше. От него пахнет дымом и потом, и грифоном. Никогда с тех пор, как умерла мама, Тагрии не было так хорошо.

Девочка села в кровати. Затрясла головой, изо всех сил протерла глаза. Ей показалось, или где-то кричал грифон? «Не может быть, мне просто приснилось», — подумала она, но сердце билось сильно-сильно. Испугавшись, что его стук разбудит брата, Тагрия выбралась из постели. Подошла к окну. Отодвинула тяжелый ставень.

Темно, как в закрытом погребе. Небо спряталось за густыми тучами — не разглядеть, есть ли там грифон. А если есть, вдруг это не Ветер? Вдруг это другой, злой грифон, который опять ее украдет?

«Тогда Карий опять меня спасет», — сказала себе Тагрия. Подтянувшись — красные полоски на спине заболели, — забралась на подоконник. Бетаран что-то забормотал во сне. Оглянувшись, Тагрия спустила ноги на улицу. Поежилась от холода и спрыгнула вниз.

Босые ступни больно ударились о землю. В палец воткнулась колючка, пришлось ее вытаскивать, осторожно поглядывая в темноту. Справившись с занозой, Тагрия прошла между грядок капусты и моркови, вскопанных, между прочим, ее руками, к забору, часть которого, покосившись, давно бы рухнула, не поддерживай ее раздвоенный ствол старой черемухи.

Две половинки ствола расходились на уровне плеч Тагрии. Там, в развилке, скрытая ветвями, она могла сидеть по многу часов. Пряталась, играла, мечтала и пыталась, снова и снова пыталась научиться видеть не глазами и слышать не ушами. Карий все рассказал, даже не один раз — Тагрия постаралась. Теперь осталось только научиться. Услышать, как течет по веткам древесный сок. Как поднимается из земли трава. Посмотреть внутрь и узнать, о чем лает собака. Почувствовать птицу в небе, а потом открыть глаза и увидеть ее.

Полоски на спине обожгли, как огнем, когда Тагрия влезала на дерево. Она сердито улыбнулась: отец страшно злился, но дело того стоило. Брат ревел и отказывался, но Тагрия уговорила его — и дюжину раз увернулась от летящего в спину ножа, пока не пришел отец и не выпорол обоих. Бетарана жалко, он не виноват. Но его бьют меньше: он младший, и виновата всегда Тагрия. Так, во всяком случае, считает отец. Но Тагрия не жалеет. У нее получилось, она чувствовала, когда брат кидает нож, а когда просто машет рукой, пугает.

Но сейчас ее разбудила не боль в спине, а голос Ветра, или не Ветра, или вообще ничего не было. Тагрия закрыла глаза. Вытащила из-под рубашки колечко — оно висело на шее, привязанное веревочкой. Когда-нибудь Тагрия сможет носить его на пальце. Если посмеет, ведь отец не раз уже пытался отобрать кольцо. Тагрия кричала так, что слышали даже соседи, царапалась, вырывалась и убегала к дедушке. С ним отец не спорит, только бурчит сердито себе под нос.

Обхватив пальцами зеленый камень-звездочку, Тагрия представила себя очень легкой — будто воздух или пушинка из птичьего крыла. Представила, что ветер несет ее, поднимает над верхушкой черемухи, над крышами домов. Представила, что парит в небе, как умеют птицы или грифоны. И, не открывая глаз, посмотрела вокруг.

У нее получалось с каждым разом все лучше. Темнота не мешала, ведь в закрытых глазах всегда темно. Тагрия оглядела пасмурное, без единой звездочки, небо. И грустно вздохнула. Никого, даже птицы не летают ночью над деревней. Одни тучи, лохматые, похожие на нечесаных овец, медленно бредут куда-то далеко — может быть, ищут хорошее пастбище или возвращаются с водопоя.

Тагрия открыла глаза. Погладив на прощание колечко, спрятала его под рубашку. Холодный воздух кусал за плечи, полоски на спине болели, но Тагрия не спешила возвращаться в постель. Уткнувшись лбом в бугристый серый ствол, она представляла, как где-то, далеко-далеко, похожий на солнце золотой грифон несет по небу человека в блестящей одежде мага.

Бурые с прозеленью скалы сомкнулись полукругом. Картина до странности напоминала открытый рот, где скалы были зубами, гнилыми и ломанными, а прерывавшая их полоска леса — высунутым в изнеможении языком. Замшелый утес с темной дырой пещеры мог сойти за гортань.

Черная грифоница, чьи перья отливали красным в последних солнечных лучах, раскинула крылья, спускаясь к лежащим у входа телам. Скрип когтей на камнях разрезал мертвенную тишину. Две женщины — посторонний мог бы принять их за сестер — переглянулись.

— Ты была права, — нарушила молчание Зита. — Они здесь.

— Но мы опоздали, — сказала Кати.

Камни захрустели под ее ногами, когда Кати спешилась. Приблизившись, опустилась на колени подле человека и грифона — мертвого и не желавшего больше жить.

Сзади тихонько подошла Зита.

— Мы опоздали, — повторила Кати. — Он мертв.

— Ну и что? Ведь ты же здесь!

Не оборачиваясь, Кати знала, с каким безоглядным доверием смотрит девушка. С каким ожиданием чуда. Губы Сильной тронула грустная улыбка.