Анна Мистунина - Искупление

— Договорились. Я буду ждать твоего решения. Но все должно быть готово.

— Кати… Я не хочу!

— Знаю, — сказала она и шагнула ближе. — Ты можешь сделать для меня еще одно. Это не касается ни императора, ни твоей маленькой дикарки, только нас двоих. Я не буду настаивать…

— Разве это не должен быть Эриан?

— Я говорила тебе, к чему это приведет. Но я могу уйти.

— Нет, — прошептал Кар, протягивая руки, обнимая ее, прижимаясь к ее щеке своей, мокрой от слез. — Не уходи. Я должен был сделать это еще в Долине, я был слепцом, Кати, нет — идиотом. Прости меня, прости…

Кати простила — руками, губами. Кар увлек ее на кровать, помог снять одежду. Его собственная одежда полетела на пол, Кар и не заметил, как оказался без нее. Мгновения растянулись на годы, на столетия. Безумие, преступление, священнодействие…

Но не одна Кати избрала эту ночь для решающего разговора. Может быть, поставленный ею магический колпак ослаб, может быть, та, что стояла перед палаткой, не решаясь войти, и впрямь обладала Силой — но только Кар почувствовал неумелое, ищущее прикосновение магии. Почувствовал страх и упрямую решимость той, у входа, но закрыться не успел. Ее боль ударила Кара, когда Тагрия поняла, чем он занят и, через мгновение — с кем. С улицы долетел тонкий вскрик. И топот убегающих ног. И — тишина.

— Что ты будешь делать? — спросила Кати.

— Ничего, — ответил Кар, снова принимаясь ее ласкать. — Не думай об этом, забудь. Обо всем забудь, Кати…

Он целовал ее губы и глаза, он был нежным и настойчивым, он отзывался на сокровенные желания ее тела. Он пытался, снова и снова, ласками заглушить их общую печаль и горечь неслучившегося. Пытался, хоть и знал, что не сможет, отодвинуть проклятое утро. Стон наслаждения походил на рыдание — или рыдание было стоном наслаждения. Задыхаясь, оба упали на постель, но через минуту уже снова бросились друг другу в объятия.

— Поклянись, — прошептала Кати.

— В чем?

— Клянись, что не будешь пытаться меня воскресить.

— Кати, нет! Не требуй этого!

— Поклянись. Это было бы только хуже для меня и для императора.

— Ты знаешь, — горько прошептал Кар, — что нельзя поднять полностью обескровленное тело. Так зачем мне клясться?

— На время ты станешь почти всемогущ. Поэтому — клянись.

— Клянусь… чем, если в мире не осталось святого, что я не попрал бы?! Я выполню твою волю, Кати. Если ты не передумаешь… если мы не найдем другого выхода.

— Спасибо, — шепнула Кати ему в ухо. — А теперь люби меня еще, если можешь.

И Кар любил ее в тишине и темноте, что стали теперь единственной реальностью. Безумие, преступление, священнодействие…

Кати ушла перед рассветом, незаметная для чужих глаз под легкой вуалью заклятия. Кар оделся и долго сидел над остывшим котелком, глядя в пустоту, без мыслей, без чувств, без ожиданий. Прошедшая ночь отделила его от мира так же явно, как сделала бы смерть. Когда затрубили побудку и пришел Зарамик, Кар молча встал и вышел навстречу мертвому дню. Сумей кто-нибудь заглянуть ему в душу, там не отыскалось бы и капли жизни.

Звероподобные появлялись всю ночь и утро — по одному, по два, они умирали от стрел на дальнем берегу или, переплыв под покровом ночи реку, находили свою смерть в нескольких шагах от желанной добычи. Одной-единственной твари удалось добраться до людей. Она разорвала на части солдата и ранила еще двоих, прежде, чем сама погибла под ударами мечей.

Один убитый против полутора десятков мертвых тварей. Не требовалось умения считать, чтобы признать соотношение отличным. По всему выходило, что пришельцы не так уж и опасны, и настроение в преддверии битвы царило приподнятое. Боевой задор витал над застывшими в ожидании войсками, дрожал в солнечном мареве, трепал яркие полотнища знамен. Близился полдень, а врагов все не было. Со своего места на вершине холма, за растянутой наподобие ширм палаточной тканью, Кар видел блеск шлемов и панцирей пехотинцев, взведенные арбалеты в руках стрелков, всполохи сутан воинов храма, обязанных быть в первых рядах всегда, если в арсенале врага — колдовство. Кар видел серое плетение бегущей воды, холмы на дальнем берегу и черные точки вороних стай на безмятежно-ярком небе. Повернув голову, он мог увидеть растянутую по холмам конницу: в полном боевом облачении — имперские рыцари, беззащитно-легкие в обычном своем презрении к смерти — аггары. Кар вглядывался в тех и других, ища знакомых, прощаясь на случай, если судьба не приведет увидеть их снова; он поглядывал на соседнюю вершину, где знамя реяло над головой императора, и боевой шлем сверкал на солнце нестерпимой уверенностью, а вокруг, неотступные, как хищные птицы, маячили жрецы.

И только рядом, во внутренность огороженного пространства, Кар не смотрел. Здесь, за его спиной, ждал своего часа оборудованный по всем правилам жертвенный стол. Жрецы постарались на славу; Кати, аккуратная всегда и во всем, оставила им четкие указания. Отыскалось и серебро. Форма большого чана и широкой внизу, но сужающейся к краям чаши подтверждали, что отлили их, соблюдая строгую тайну, уже в походе. По какой-то причине — и Кар, стискивая зубы, признавался, что понимает ее — для Кати было очень важным сделать все правильно. Так, как было бы сделано в Долине. Так, чтобы любой, кому придет в голову усомниться, мог увидеть: жертва была добровольной и тщательно подготовленной.

Кати стояла рядом, так близко, что Кар чувствовал тепло ее плеча. Он знал, как Сильная простилась с императором, улыбкой и легким прикосновением руки — так расстаются влюбленные, зная, что скоро увидятся вновь. Обменявшись короткими взглядами с Верховным жрецом, она сочувственно улыбнулась Атуану — тот стоял бледный, не в силах посмотреть в лицо ни Кару, ни императору. И ушла, чтобы не вернуться. Кар молча последовал за ней.

Время шло, и ожидание было хуже тысячи пыток. Когда на дальние холмы выкатилась и понеслась вниз, к воде, темная масса звероподобных, и над войсками взлетел многоголосый вопль, Кар с трудом удержался, чтобы не закричать вместе со всеми. Радостно запели освобожденные стрелы; они еще не достигли цели, как уже выстрелила вторая линия, за ними третья, четвертая, пока первые спешно перезаряжали арбалеты и вновь вступали в бой. Убитые твари падали под ноги идущим следом. Те не замедляли движения и в свою очередь попадали под град стрел, выстилая своими телами дорогу задним — но все же звероподобные приближались. Вот они уже вступили в реку, и вода мгновенно окрасилась кровью. Течение уносило мертвых, живые занимали их место, их было много, слишком много, арбалетчики не справлялись, и настал миг, когда им пришлось отступить за спины пехоты. Сражение началось. Железо против живой плоти, когти и клыки против железа, крики и вой, звон и скрежет, и лязг, и снова крики, а через реку плыли все новые твари, они заполнили видимость, и даже магический взгляд не находил предела их числу. Людские мечи рубили тела тварей, копья пронзали их, но их, визжащих и рычащих, неправдоподобно ловких, становилось только больше. Чудовищной силы удары вминали броню в людские тела, когти и зубы рвали их на части. Звероподобные насыщались тут же, отхватывая большие куски человеческой плоти. Сражающиеся спотыкались об оторванные руки и головы, скользили по крови и падали, чтобы тоже стать добычей. Ни в одном, самом отвратительном кошмаре нельзя было увидеть подобного.