Наталья Резанова - Золотая голова

Шли мы в таком порядке — впереди я, потом Тальви, а Малхира замыкал. Я пробовала дорогу шестом, внимательно вглядываясь в окружавшую меня угрюмую местность. Поистине трудно представить себе картину, более способную привести дух человеческий в уныние, чем Катрейские топи, а уныние, как учили меня когда-то, после гордыни является тягчайшим из смертным грехов. Не знаю, как насчет гордыни, а глядя окрест, в это можно было поверить. Огромное бурое пространство с черными или ядовито-зелеными бочагами, мшистыми кочками и редкими деревцами, похожими на умирающих от голода калек, — до черных елей было еще куда как далеко. Но я бы многое отдала, чтобы нынче это зрелище подольше оставалось у меня перед глазами. Потому что едва мы удалились в глубь болота, как месяц, будь он проклят, предатель, исчез. Будь я одна, я бы даже возблагодарила судьбу, потому что давно выучилась не уповать на луну и звезды, а так было бы легче оторваться от погони, если таковая имелась. Но я была не одна. Ладно, как-нибудь… а они пусть держатся за мной.

И я не стала останавливаться из-за темноты, лишь строго запретила себе мысли вроде: «Хорошо еще, что дождя нет», ибо по опыту жизни известно, что стоит так подумать, и дождь непременно польет как из ведра.

Хотя я уже ходила здесь прежде, но никогда так не уставала. Мышцы ни с того ни с сего принялись ныть, колени и руки дрожали, пот заливал глаза, и волосы липли ко лбу. Чавканье сапог по грязи выводило из себя настолько, что хотелось все бросить и разреветься. Но когда я оглянулась на Тальви — как ни было темно, я поняла, что мои страдания — это мелочь по сравнению с тем, что испытывает он, и почему он до сих пор не свалился — загадка неразрешимая. Не важно. Все равно скоро свалится.

Я подождала, пока он доползет до меня, подцепила его руку, свободную от костыля, и, буркнув: «Держись», подперла его плечом. У него хватило здравого смысла принять мою помощь, а может, не хватило сил ее отвергнуть. Поэтому никаких красивых и глупых жестов вроде «Брось меня и спасайся» не последовало.

И мы побрели вперед, как пара немощных старичков. По боеспособности мы сейчас и впрямь от них не отличались, пусть и были вооружены. Жидкая грязь под ногами тускло блестела, а в низинах копился плотный молочный туман. Тальви так тяжко навалился на меня, что временами казалось — он теряет сознание. Но все еще как-то передвигал ноги.

Никогда не прощу себе того, что случилось дальше. Если бы я не так устала… Если бы я не волокла на себе Тальви… Впрочем, что тут гадать. Что было, то было, но до сих пор при этом воспоминании меня охватывает тоска.

Наверное, я слышала позади крик. Но, одуревши, решила, что мне мерещится, будто я его слышу, и, лишь когда он повторился (не знаю, в который раз), я повернулась — такое было ощущение, что шейные позвонки у меня из ржавого железа, — и не увидела ничего. Понимаете?

Ничего и никого.

Я выпустила Тальви — он сразу упал — и, перескочив через него, побежала назад, или мне представлялось, что я бегу, убеждаю себя, что прошло еще не так много времени, что он не мог далеко уклониться от тропы, что я вытащу его с помощью шеста или «кошки», которая вот же, в сумке… что я непременно его найду.

Я нашла — не его, а то место, где его засосало. Круги еще расходились по трясине, но над ними уже ничего не было видно, даже руки, протянутой за помощью. И слишком далеко — ни шестом не дотянуться, ни «кошку» добросить. А если б даже и добросила… Известно, что такое — провалиться в трясину в Катрее.

Мы столько странствовали вместе, но все это было летом, по большей части днем, откуда мне было знать, что Малхира не видит в темноте? А скорее всего, он просто заснул на ходу. Иначе он не мог бы настолько уклониться и вдобавок так отстать от нас с Тальви — ведь мы двигались очень медленно. Заснул и пришел в себя только тогда, когда ледяная жижа уже подбиралась к сердцу и пошевелиться более было невозможно.

Все равно это не оправдание. Он же звал меня, ждал, что я приду на помощь, а я опоздала.

Из всех, кто погиб в последние дни в этой бессмысленной авантюре, Малхиру мне было жалко сильнее всех, и его смерть была самой страшной. Даже гибель от осколка пушечного ядра и та, наверное, не так ужасна. Но у меня не было сил, чтобы заплакать. Все слезы выкипели на лесной тропе, над трупами убитых мною грабителей. Они тоже ни в чем не были виноваты. Как Дайре. Как Эгир. Как застреленный священник со святыми дарами…

Я стояла и смотрела на маслянистую бурую поверхность трясины. Потом побрела обратно к Тальви. Он так и сидел, скорчившись, в грязи. Я молча помогла ему подняться и опереться на костыль, снова забросила его руку себе за шею, и так мы поволоклись дальше.

В тот час я не вспомнила, что в мешке Малхиры, утонувшем вместе с ним, находились все драгоценности, вывезенные мною из замка, и большая часть денег.

Островок посреди болота, где я намеревалась сделать привал, контрабандисты называли Ломаный Эртог. Он действительно по форме напоминал неправильный полукруг, но, думаю, в названии был заложен и другой смысл — если собьешься здесь с пути, жизнь твоя будет стоить меньше самой мелкой медной монеты. Нынче нас в этом не надо было убеждать. Во всяком случае, меня.

Добрались мы туда с рассветом — обычно на этот путь у меня уходило вдвое меньше времени. Как добрались — убейте, не помню. Туман, который стоял у меня перед глазами, вряд ли только выплыл из низин, и не знаю, кто из нас с Тальви кого сейчас подпирал. Измученные, отупевшие, с ног до головы в грязи, мы рухнули на твердую землю сразу же, как ступили на нее, забыв обо всем, друг о друге — тоже.

И тут меня замутило, причем еще хуже, чем вечером. Я несколько мгновений хватала ртом воздух, пытаясь утихомирить взбунтовавшийся желудок, который подступал к горлу, но безуспешно. Я откатилась в сторону, где между песчаных холмиков торчали кусты брусники, и меня вырвало. Вывернуло наизнанку. От этого стало не намного лучше, так как опустевший желудок мгновенно сжался, как ссохшийся лоскут кожи, и рот заполнила неимоверная горечь. В десяти шагах отсюда бил родник, но пройти эти десять шагов я не могла. Я их проползла.

Вода была с сильным торфяным привкусом, но мне было все равно — это была чистая, холодная вода, и ладно. Я долго пила, а потом вымыла лицо. Повернулась и улеглась навзничь — на мху, среди пучков травы, жухлой и блеклой даже летом, и сухого вереска, под жалобного вида березой — единственным деревом на всем острове — и сырым, бессолнечным небом.

И постепенно, от холодной ли воды, оттого ли, что хотя бы на время можно было не терзаться необходимостью беспрерывно двигаться, из-за того, что снова стало светло, в голове у меня тоже начало понемногу проясняться.