Наталья Резанова - Золотая голова

Но оказалось, что не так уж был злобен и глуп Нантгалимский Бык. Были у него свои резоны. Тальви об этом едва обмолвился, почти губ не размыкая и уже много дней после того, как мы пустились в бега. А я тоже хороша, могла бы и сама догадаться, ведь слышала же, что говорил Ларком, да не о том были тогда мои мысли (по правде сказать, они и сейчас были не о том). Сказал же он-у Тальви герцогские регалии, без них провозглашение недействительно. Как-то толковал мне об этом Фризбю, да не втолковал ясно: корону, цепь и печать Йосселинги получили от Мелги Благодатного, первого императора Эрда-и— Карнионы. Так вот, по всему выходило, что Дагнальд полагал, будто эти регалии и сейчас у Тальви. А при таком раскладе, что бы ни говорилось, Тальви остается законным правителем, а Сверре Дагнальд, как ни называй он себя — самозванцем. И люди об этом знали. Вот Бык и рыл землю рогами. Но дело в том, что никаких регалий при Тальви не было. Из тех слов, что обронил Тальви, я поняла, что регалии в пути он отдал Эгиру, и тот вез их при себе. (Я тогда еще заметила при нем небольшую увесистую суму через плечо, но внимания не обратила — мало ли что люди могут тащить с собой при отступлении. ) А что стало с Эгиром, известно. Но известно только нам. Тальви, кстати, никаких чувств при известии о том, что Эгир и его груз на дне реки, не выразил, но у него всегда с выражением чувств было туго. И пока идет облава по всему Эрду, никто не догадается обшарить дно Хамара — что было бы вовсе не трудно, там ведь неглубоко, в конце концов. И хорошо, что не догадались, подумала я. Раньше в могилу полагалось класть ценный дар — приношение усопшему, и что может быть лучшим даром, чем герцогские регалии, в холодную и тинистую могилу последнего потомка рода, насчитывавшего больше тысячи лет? Эгир, возможно, по происхождению имел больше прав на герцогский титул, чем Тальви, да только никому это не приходило в голову, и ему в том числе, и мне бы не пришло, если б он остался жив.

Но ей-богу, с таким капиталом, как притязание на владение подлинными регалиями, и, следовательно, законной властью, Тальви мог бы попытаться найти сторонников среди эрдского дворянства или купечества, собрать вокруг себя людей. Мог бы, но не попытался. Я не знаю даже, хотел ли он этого. Может, и не хотел. Он слишком ясно видел, к чему приводят благородные и честолюбивые замыслы. И в этом отношении он оказался ничуть не выше бедного актера Дайре, который всего лишь переводил чужую трагедию, а его за это убили…

Но я не уверена, думал ли он о чем-то подобном. Мне он об этом ничего не говорил. Вообще избегал говорить со мной. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит не меньше, чем Хрофт, и по той же причине: как свидетельницу своего унижения и даже виновницу его. Если бы не я, он был бы давно уже мертв, погиб быстро и без мучений. А так мучения все длились, и я упрямо отказывалась положить им конец. Не исключаю, что клевещу на него, и ему было просто стыдно быть обузой.

Да, он был для меня обузой. Ну и что? Мужчины придают этому слишком много значения. И если он ничем не помогал мне, то хотя бы не мешал.

Но пусть Тальви все было безразлично, мне — нет. Далеко нет. После первоначального недомогания здоровье мое восстановилось, и я с новыми силами готова была бороться за жизнь. За три жизни. Даже странно — когда все еще не было так безнадежно, мои мысли были чернее черного, теперь же мне было просто не до того, чтобы впасть в отчаяние.

А отчаяться было отчего. Все мои — наши! — попытки прорваться в Карниону провалились. Будь я одна… но я не была одна. Война в Эрде не прекращалась, хотя Тальви и был разбит. То и дело возникали, как грибы после дождя, новые претенденты на титул герцога, напиравшие на то, что Сверре Дагнальд — правитель незаконный и у них прав не меньше, а даже больше («всюду, где ни собиралась толпа, она тут же избирала себе царя… «), чем у него. Бродившие по дорогам шайки, похоже, готовы были пойти за любым, кто, побряцав какими-то побрякушками, выдавал их за чудесно явленные истинные реликвии дома Йосселингов или просто обещал им дармовую выпивку и баб.

Ну, а Гейрред Тальви — единственный, если вдуматься, законный правитель в этой череде претендентов и претендентишек? Бог с ними, с дворянством и бюргерством, не в них была сейчас сила, но разве не мог он крикнуть толпе то же самое — хромая нога, она глотку драть не препятствует — и повести за собой простонародье? Пожалуй, что и не мог, даже если б захотел. Я слышала, что говорили в деревнях. Тальви считали виновником всех несчастий, обрушившихся на Эрд, — должна признаться, не вполне несправедливо. Его проклинали с лютой ненавистью — не для того, чтобы угодить новой власти, а от души. Если бы его опознали, вряд ли бы пристава Дагнальда успели подоспеть вовремя, чтобы схватить его. И как ни тяжко мне приходилось, трудно было винить крестьян. Среди общих бедствий всегда нужно на ком-то отыгрываться, и Тальви досталась эта неблаговидная роль. Совсем по-иному говорили об Альдрике — герое, спасителе Эрденона, светлом воине. Вирс-Вердер не решился вовсе лишить его погребения или посмертно предать тело огню, однако, как рассказывали, объявил его еретиком и богохульником, о чем неопровержимо свидетельствовало принятое им кощунственное прозвище, и приказал похоронить его так, как и надлежало хоронить еретиков, отступников и тех, кто лишен был последнего отпущения грехов, — в неосвященной земле, при дороге, без гроба, но в осмоленной бочке, разрисованной языками адского пламени. Странным образом это лишь добавило Альдрику популярности. Прозвище Без Исповеди, непрестанно употреблявшееся в указах генерального судьи, никогда не повторялось в народе. И я бы не удивилась, узнав, что на могиле его будут тайно собираться паломники, там начнут свершаться чудеса и в конце концов простонародье начнет считать Рика Без Исповеди — Альдрика Эрденонского — святым. Был бы он жив, вволю бы посмеялся такой славной шутке. В которой, в сущности, ничего смешного не было. Знаем мы примеры со святыми и похлеще. И никому не приходило на ум, что Тальви сделал то же самое, что и Альдрик, пытаясь спасти Бодвар от разрушения и разграбления, но неудачно. Однако всякое народное сочувствие имеет пределы, хоть и принято утверждать обратное. Может быть, Тальви бы простили, если б он погиб. Но он остался жив — а такое не прощается. И вдобавок пропал без вести — а это раздражает. И пусть Тальви не мог затесаться в толпу и послушать разговоры, все же во время наших скитаний он что-то понял. Обязан был понять. Возможно, и это также было одной из причин его бездействия.

Насчет моей собственной безопасности тоже вряд ли следовало обольщаться. Особенно это стало ясно после того, как я стала свидетельницей следующего достопримечательного случая. Дело было возле постоялого двора у дороги, к западу от Катреи. Народу поблизости собралось довольно много для эдакого захолустья — беженцы, погорельцы, крестьяне из окрестных деревень, просто бродяги. На них-то в первую очередь и насел отряд приставов, подъехавший, разбрызгивая грязь из многочисленных колдобин, — десяток молодцов в клеенчатых плащах, отнюдь не лишних, ибо шел дождь. Однако это была не облава на нищих и бродяг, несмотря на то что их хватали в первую очередь. Хватали и подтаскивали к своему начальнику, вальяжно восседавшему на рыжем мерине с отвислым задом. Начальник осматривал задержанных и небрежно делал ручкой — гоните, мол, в шею. Приглядевшись, я узнала в нем Ансу. Выходит, я не ошиблась — бросил он несчастных южан. И подался в служители правосудия. Такого даже я предположить не могла.